Круги весенние

В начале весны, где-то с середины марта, когда отступали надоевшие морозы, каждый вечер в центр нашего Энгельса стекалась молодёжь и парами, стайками, а то и поодиночке не спеша и допоздна кружили по давно сложившемуся маршруту, радуясь теплу и началу своеобразной весенней навигации.
Маршрут этого вешнего кружения пролегал по тротуару вдоль застроенной стороны площади Ленина, условно начинаясь от Госбанка, мимо райисполкома, книжного магазина, затем мимо горисполкома и аптеки с несколькими ступенями вниз по тротуару, и, дойдя до магазина "Ткани" с круглыми часами на металлической стреле, поворачивал налево на улицу Горького. На пересечении улиц Горького и Коммунистической гуляющие вновь поворачивали налево и шли по Коммунистической, минуя почту, коммунально-строительный техникум, клуб машиностроительного завода и, пройдя милицию и её арку с глухими металлическими воротами, опять поворачивали налево, на улицу с названием Площадь Свободы. Пройдя этот короткий участок пути мимо дверей КГБ и прокуратуры, круг замыкался, а молодой и радостный поток продолжал своё движение. И так до позднего вечера.
Это был большой весенний круг, и его можно было разделить на два малых, если свернуть с той или иной ветви большого круга на Театральную улицу. Театральная служила для манёвра, для перестройки, когда надо было или догнать кого-либо или, пойдя навстречу, получше рассмотреть в лицо тех, кем заинтересовались.
В ту весну я выходил на эти круги с особым интересом, волнением и нетерпением. Подходила к концу учёба в школе, и я окончательно решил идти после седьмого класса в техникум, в знаменитую тогда "коммуналку". Шестнадцатый год шёл мне в ту весну. Нет, я не сидел по два года в одном классе. Просто в школу тогда брали с восьми лет, и мне не хватило трёх месяцев, а на следующий год я сел за парту почти девятилетним.
Ученье мне давалось легко. Слушая вполуха, а то и не слушая совсем, мне удавалось слово в слово запомнить сказанное учителем. Помогала и страсть к чтению. В любом классе в ученье я был первым, но любимцем учителей не был никогда. Уж больно вид у меня, уличной безотцовщины, был неприглаженный, да и одежда… Впрочем, одевались и хуже, особенно осокорские.
С пятого класса я учился в одиннадцатой школе, а до этого учился в шестой, что на улице Петровской, против школы глухонемых. В шестой школе учились в основном осокорские пацаны, отчаянные хулиганы и лоботрясы. Шутки и выходки их поражали даже меня, выросшего на улице. Самая любимая их выходка - нагадить, в прямом смысле, а шапку какому-либо ученику, который в конце уроков радостно срывался с места и на бегу натягивал шапку вместе с содержимым.
Похотливые, блудливые были осокорские пацаны! Это от них ходили по партам гнусные рисунки и похабные мутные, пожелтевшие фотографии. Это они, окружив плотным кольцом молодую учительницу, посылали своего бездельника к ней под стол и тот ужом лез под партами и приникал жадным взглядом к раздвинутым коленям ничего не подозревающей женщины. А потом вылезал, красный и возбуждённый, и где-нибудь в углу класса радостно, сдавленным голосом сообщал:
- Бля… буду, без трусов! Ляжки голые, во такие!..
А учительница радовалась окружившим её пацанам: интересуются, тянутся к знаниям. Знала бы она, к чему они тянутся.
В межсезонье, а это осенью и весной, когда лёд на Волге ещё не набрал прочность или уже потерял её и ни пешком, ни на лодке не доберёшься с Осокорского острова, школа неделю, а то и полторы, отдыхала от островитян. Школьные классы проветривались, избавлялись от запаха горелого хлеба, которым обедали осокорские, поджаривая его в топках дровяных печек, и тошнотворного запаха самогона, для крепости, а скорее, для "дури" настоянного на курином помёте и махорке.
До сих пор помнится собирательный образ осокорского ученика: только что сошёл снег и не совсем просохли дороги, а он стоит на школьном крыльце в зимнем пальто, застёгнутом на все пуговицы, шапка-ушанка натянута до самых глаз и завязана под подбородком, сам он бос и штаны его закатаны по щиколотку, через плечо перекинуты связанные шнурками ботинки.
- Ты почему босый? - спрашивает его Блюма Исааковна.
Парень молчит.
- Ботинки жалеешь? А шапку чего так натянул?
- Уши болят, - бормочет ученик.
- Так иди скорее в класс! - говорит Блюма Исааковна и сокрушённо качает головой. - Горе ты моё!
Мне всегда было скучно в школе. Другие получали двойки, а потом исправляли их, им влетало за двойки дома, а я был лишён всех этих развлечений. Двоек я не получал, хоть и учился без особого рвения, мои успехи так же, как и неудачи в школе, совсем не интересовали мою маму. Бывало, за какую-нибудь провинность у меня отберут в школе портфель - такие наказания практиковались в то время, уж за портфелем-то родители придут в школу - и хожу я неделю, а то и больше без портфеля, без книг, без тетрадей. Вольным слушателем посещаю уроки, а моя матушка и не замечает. Скажешь ей:
- Мам, тебя в школу вызывают.
- Это зачем же? - недоумённо спросит она. - Я, вроде, уже отучилась.
- Да портфель забрать.
- Чей портфель?
- Мой.
- Вот ты и забирай, а мне он не нужен.
- А если меня из школы выгонят, тогда как?
- А тогда коз пасти пойдёшь. Всё толку больше. И так уж заучился. Вон Витька тётки Клавди четыре класса кончил и на шофёра пошёл учиться, а теперь работает.
На этом разговор кончался. Да я и сам понимал, что пора слезать с шеи матери и идти в техникум, там хоть стипендию платят. Всё матери будет легче. Да и все мои дружки-товарищи, что постарше, учатся в "коммуналке".
Ну ничего, осталось совсем немного! От этой мысли становилось тепло на душе, и я радостно и с удовольствием месил на большом круге ногами зернистый, пропитанный влагой снег, который так хорошо шуршит под ногами, а ещё лучше впитывается в старые кирзовые сапоги и портянки. Но это неважно, это пустяки, потому что там, впереди, с двумя своими подружками идёт та, которую я вспоминал частенько весь год, весь огромный год с прошлой весны! Вспоминал её, потому что пришло время обращать внимание на девчонок, думать о них и вспоминать их, потому что вспоминать, кроме этой девчонки, ещё было нечего: жизнь только начиналась!
Вот так же шли мы по кругу прошлой весной, четверо молодых балбесов, и со щенячьим восторгом дурачились, толкая друг друга и стараясь как бы нечаянно толкнуть понравившуюся девчонку, и будто бы случайно обнять её, а потом паясничать, излишне усердно извиняясь и сваливая всю вину на своих дураков-спутников. По моей указке толкнул меня тогда Вовка на эту девушку, толкнул от души. Я с маху влепился в этих девчат и чудом удержался на ногах, повиснув на своей избраннице. Недолго, какое-то мгновение, висел я на шее незнакомки, но и этого мгновения хватило, чтобы совсем близко увидеть милое девичье лицо и огромные, расширенные от неожиданности глаза и ощутить удивительный незабываемый запах.
Никогда не думал, что девчата так хорошо пахнут! Совсем не так, как мы, пацаны. От Вовки Сидора пахнет луком и кулинарным жиром, а ещё, когда он рыгает, кислыми щами, которыми его каждый день в подсобке ресторана кормит матушка. Она у него посудомойка, и живут они хорошо и сытно. Толик, сухой и жилистый, всегда пахнет резко - то ли потом, то ли псиной. Он спортсмен. Вот и сейчас он не выпускает из рук резиновый кружочек кистевого эспандера, кисть тренирует. Колька прокурился насквозь, табаком воняет за версту. Я не курю и спортом так уж особенно не занимаюсь, но думаю, что и мой запашок вполне соответствует нашей компании… В общем, закончились наши короткие объятия тем, что девушка резко оттолкнула меня и, поправив на голове берет, тихо сказала:
- Дурак какой-то, сумасшедший!
Девчата опять взяли друг друга под руки и заспешили вперёд, подальше от нашей шумной ватаги. А мне запомнилась эта девушка. А почему, я не могу объяснить. Ведь сколько раз до этого пришлось столкнуться с разными девчатами, да и "комплимент" "дурак какой-то" я слышал не впервые - и ничего. А тут…
И вот мы опять бредём по весеннему снегу, наслаждаясь теплом, волнующими звуками вечера и своей искрящейся, упругой молодостью. Сидор в ударе и задирает впереди идущих девчат:
- Девушка, а что это у вас упало и пар ещё идет?!
- А это для тебя, подбери! - и девчата весело смеются.
Но Вовка не унимается:
- Гуня, глянь, - толкает он меня в бок, - что это за нитки там мотаются?
- Где? - подыгрываю я Вовке.
- Да вон, вон - под пальто, такие кривые.
- Да ты чё?! - кричу я. - Это же ноги!
- Ноги? - удивляется Вовка и начинает безобразно ржать.
- Да вы на себя посмотрите! - весело отвечают нам девчата и, на мгновенье повернувшись и глянув на нас, вдруг громко смеются.
Меня это задевает, я принимаю это на свой счёт. Мне кажется, что рассмеялись они надо мной. Я хуже всех одет, да и внешность… Правда, думаю я об этом совсем недолго, главное, не потерять из виду вон тот милый беретик, что мелькает уже далеко впереди.
- Ты кого высматриваешь? - спрашивает Вовка.
- Да не, так просто, - небрежно отвечаю я.
Про то, что мне понравилась девушка, говорить нельзя, это стыдно. Не стыдно материться, рассказывать похабные анекдоты и говорить, что все бабы дуры, демонстрировать к ним равнодушие и пренебрежение, а вот сказать, что понравилась какая-либо девчонка, нельзя. Засмеют! Правда, смеяться будут недолго, но потом уже станут относиться к тебе, как к больному и не внушающему доверие… Что с такого возьмёшь?
К одиннадцати вечера поток редеет и только ещё самые восторженные продолжают упоительное кружение, но к полуночи шелест снега стихает. Всё! Мы уходим домой.
Как же хороши были весенние вечера маленького, спокойного городка, рано засыпающего, где на всю ночь не запирают дверей и не зашторивают не защищённых никаким решётками окон! На улицах пустынно, безлюдно, тихо и уютно, и в этой тишине далеко-далеко слышны звуки редкой капели и мягкий хруст под нашими ногами. Вот и наша родная улица Калинина. Вовка протягивает мне руку и взбегает на своё крыльцо, а я через двор бегу от своего двадцать второго дома и ныряю в тёмный подвальный коридор. Здесь, не замедляя шага, добегаю до своей, никогда не запирающейся двери. Вот я и дома. Мать спит за ситцевым пологом, чуть прихрапывая, и я не включаю свет, да он и ни к чему. На ощупь нахожу начатую буханку хлеба, отламываю кусок и, сбросив сапоги и мокрые портянки, лезу на свою уютную лежанку за трубой небольшой печки. Немного устал, но впечатления переполняют меня и спать не хочется. Да я и не стараюсь заснуть. Так хочется вновь переворошить все события ушедшего дня, особенно вечера! Надо о многом подумать и о многом помечтать. О близком окончании школы, о техникуме и, конечно, о ней! О том, как мы каким-то чудесным образом подружимся, близко сойдёмся. Мечталось, что не выдержит она и подойдёт ко мне первая, и сама предложит мне свою дружбу. И не важно, что я в кирзовых сапогах, а мой стёганый ватник, который я небрежно застёгиваю только на одну нижнюю пуговицу, дышит на ладан, и что я младше её года на два - всё это несущественно для нашей необыкновенной дружбы, а может быть, и любви! И виделось мне, как мы, взявшись за руки, идём и идём по шуршащему, крупитчатому снегу через весь город, через весну, которой не будет конца. Мне было радостно, что в моей жизни появилась она, и я радовался за неё, потому что не сегодня - завтра в её судьбе появлюсь я. Да, ей повезло! Не каждой девчонке попадается такой толковый, надёжный парень. Умный, но не зануда, весёлый, но не надоедливый. Да чего говорить, повезло ей!
В один из вечеров, когда я брёл за тремя девушками, одной из которых была она, я решился подойти и попытаться познакомиться. Но как? Время шло, а повода не находилось."А, подойду так - внаглую! Поздороваюсь, а там видно будет. Не съедят". И я прибавил шагу.
Вдруг они остановились у витрины магазина "Ткани" и стали что-то рассматривать, оживлённо переговариваясь. "Моя" стояла чуть позади, удобно для меня. Я тихо подошёл и остановился рядом, чуть помедлил, собираясь с духом, и наконец, натянув на лицо весёлую нагловатую ухмылку, произнёс:
- Здра-а-сьте! А Вы меня не узнаёте?
"Вот сейчас, - думал я, - она глянет на меня, ласково улыбнётся и скажет: "Почему? Очень даже узнала и рада, что Вы, наконец, решились подойти! А то я уж сама намеревалась это сделать". И она протянет мне руку и назовёт своё имя.…Однако всё произошло не так, далеко не так, как я предполагал. Она испуганно глянула на меня и шарахнулась, как чёрт от ладана, увлекая девчат от витрины и от меня подальше. Я постоял ещё немного, сохраняя на лице дурацкую улыбку, а потом побрёл домой.
Да, не так, совсем не так, как думалось дома за печкой, складывалась эта весна! Не доведётся мне, видать, в ближайшее время идти рука об руку со своей избранницей через весну навстречу счастью. А вот теперь она и совсем исчезла. Сказать, что я уж очень расстроился, нельзя. Молодая жизнь бурлила, как весенний поток тёплым апрельским днём, и новые события заслоняли день вчерашний, отдаляя его с заботами и печалями от стремительного настоящего.
РАСТАЯЛ, разбежался светлыми ручьями рассыпчатый, зернистый снег, что так замечательно шуршал под ногами и источал волнующий запах молодой весны и надежд. Разошлась до следующего марта зелёная молодежь по своим районам, улицам и ожившим танцплощадкам, а на просохший и преобразившийся, как будто сменили декорации, круг вышел зрелый, степенный и респектабельный народ. Народ тоже молодой, жаждущий общения и любви после долгой зимы и ранней весны, но уже кое-что повидавший и вкусивший от жизни. Эта публика не кружила, она степенно гуляла от банка до "Тканей" и обратно.
Мы туда не ходили, нам скучна была эта степенность. Куда как интересней было сидеть в своём огромном дворе на куче полусгнивших брёвен и играть на гитаре, петь - нет, орать! - блатные песни, травить похабные анекдоты или гонять на старых велосипедах по тихим окраинным улочкам с напросившимися на раму девчонками с нашего двора и говорить им глупости, и, как бы невзначай, на ходу залезать рукой под юбки, касаясь худых твёрдых, совсем не женских ног, хватать те места, где в будущем предполагалась грудь, и повергать тринадцатилетних пассажирок в смущение, волнение и радость.
Вновь встретил я "свою" девушку в начале мая, но не одну. Рядом с ней шёл, бережно держа согнутым локтём её руку, очкастый розовощёкий толстячок. На нём был хороший, по моим понятиям, костюм, хорошая рубашка и красивый галстук, но всё это сидело на нём как-то не так, мешковато. Шёл он вперевалочку и тяжеловато, но вид имел очень уверенный, и очки его сверкали быстрыми, короткими молниями.
- Господи! Как я не люблю очкастых! Не доверяю я им! - говорила моя матушка.
Я смеялся и отвечал ей:
- Мам, это предрассудок!
А вот теперь понял, глядя на розовощёкого увальня, как она была права. С той поры, куда ни пойду, обязательно натолкнусь на эту влюблённую парочку. Вид у них был такой счастливый, что смотреть мне на них было неприятно, а они, как нарочно, всё встречались да встречались на моём пути. Надоели! Я вдруг понял, какая неумная эта девушка, о которой я так много и хорошо думал. Променять меня - весёлого стройного парня, хорошо играющего на гитаре и хорошо поющего разные песни, - на очкарика! Ну это, знаете.… И всё-таки, как я ни хорохорился, мне было грустно, чего-то жаль. Нет, не девушки, чего-то другого. Наверное, тех зимних предвесенних ночей, когда так хорошо, так светло мечталось! Хрупкими оказались мои мечты, разбились. Рассыпались на мелкие ледяные кусочки, едва коснувшись реального бытия, и исчезли!
В юности грусть скоротечна. Да и характер у меня такой, что долго не погрустишь. Не жалею я о потерях, быстро забываю неудачи и не оглядываюсь в день вчерашний, потому что уверен - самое лучшее впереди!
В блеске майского солнца, в больших, прохладно пахнущих букетах сирени и черёмухи, в кумаче скатертей на учительских столах, в волнении учеников и в ещё большем волнении педагогов пронеслась череда самых любимых мною школьных дней - дней весенних экзаменов. Я сдал экзамены, прошёлся по школьным коридорам и покинул школу навсегда. Как я ждал этого дня! И вот он пришёл, а мне почему-то немного грустно. Странно, ведь в школе у меня не было близких друзей, не было любимых учителей, так отчего же эта печаль? Ощущение было такое, будто я неожиданно сошёл на какой-то тихой незнакомой пристани, а мой пароход с неблизкими, но хорошими товарищами уплывал от меня, унося пусть скучноватую, но привычную жизнь, в которой теперь, я находил что-то милое и привлекательное.
К экзаменам в техникум особенно не готовился. Я был уверен в себе и в своих знаниях, но подстраховаться считал не лишним и постоянно заглядывал в учебники, бегал в библиотеку, стал посиживать в читальном зале. Всё так же я встречал эту влюблённую парочку, и порою мне казалось, что они не покидают городских улиц ни днём, ни ночью.
В маленьком городке слухи распространяются сами по себе. Я уже знал, не узнавая и не желая этого знать, что кавалер у "моей" девушки - молодой работник прокуратуры, что парень этот приезжий и что у них скоро свадьба.
Накатившее лето тёплой волной захлестнуло меня с головой, закружило и понесло в своём водовороте веселья и развлечений, не давая опомниться и перевести дух. И всё казалось, что этой беззаботной поре не будет конца, но стремительно летят прекрасные летние дни. И вот подошла пора вступительных экзаменов в коммунально-строительный техникум. Нет надобности говорить, что экзамены я сдал на отлично и поверг в некоторое изумление своими уверенными знаниями, а больше всего своим внешним видом не только экзаменаторов, но и абитуриентов.
Особенно не вязались полученные мною отличные оценки с моим босяцким, полухулиганским образом парня, про которого обычно говорят: "Оторви да выбрось". Одет я был с "вызывающей роскошью" - старая выцветшая офицерская рубаха, широкие сатиновые шаровары, а на ногах разбитые сандалии.
Техникум понравился мне сразу, и с первых же дней он захватил меня своей интересной жизнью, ритмом и своей особенной атмосферой. С первого момента и до последнего дня учения я чувствовал себя в нем лучше, чем дома. С утра до вечера пропадал в своей "коммуналке", прибегая домой только переночевать. И обедал в буфете техникума. Обед мой был десятикопеечным: стакан молока и вкусная булочка - продолговатая, покрытая сверху сладкой глазурью. Этого хватало на весь день.
Техникум как-то совсем заслонил от меня всё другое, ставшее теперь посторонним и малозначащим, к которому стала относиться и та "весенняя" девушка в фетровом беретике, и ее розовощёкий дружок-губошлёп. Я даже не заметил того, что уже давно не встречаю их на облюбованных ими маршрутах.
В конце октября захолодало и резкий ночной ветер нагло и бесцеремонно посрывал всю жёлтую листву с деревьев и побросал ее на землю. И зашуршала она, листва, под ногами, и звук этот напомнил мне тот чудный шелест влажного рассыпчатого снега. Правда, этот шелест осени и увядания был несравним с тем шелестом - шелестом весны и надежд.
А вскоре я опять увидел её, и опять в том же беретике и в том же милом пальто в талию и с круглым воротничком. С каким нетерпением я искал когда-то глазами это пальто и, найдя, радовался и успокаивался! И вот я опять вижу это пальто, только почему-то смотрится оно не так, как прежде, что-то в нем сильно изменилось. Что же? Обгоняя ее, медленно идущую в сопровождении какой-то немолодой женщины, я взглянул на нее и увидел сильно округлившуюся талию и две незастегнутые пуговицы на выпирающем животе.
"Ясно, почему пальтишко смотрится совсем не так, как прежде. А очкарик-то оказался не губошлёпом! А что ж это его самого не видно? Ну, может, ещё появится!" - отстранённо подумал я, оставляя позади женщин.
Очкарик больше не появился, и долго ещё я встречал этих двух осторожно гуляющих женщин, различающихся по возрасту, но с одинаковым выражением печали на лице. История с этой девушкой, да и сама эта девушка перестали меня интересовать.
А вскоре выпал первый снег, снег новой зимы.

Георгий ВЯЗ.