Александр Бурмистров

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Часть 1

Юноша в морской курсантской форме быстро шагает и часто смотрит на часы. Медленно, будто ломит глаза, скользит взглядом по окружающему, словно прокладывая дорожку на запотевшем стекле, и вновь надолго утыкается в серое под ногами. Жарко, вытягивает шею, стараясь вылезти из горячего, и ощущает, как дышит в спину огромный и холодный провал Невы. Как не хочется идти к этим ждущим глазам! Но ведь обещал... Раньше тоже кому-то обещал, но не ходил и не звонил. А сейчас почему-то иду... Ей очень не хотелось расставаться. Будто все равно, а глаза - ждущие. Ей надо было, чтобы я сказал, а меня заклинило. Всю дорогу молчала, а у самого дома вдруг: Я СЕЙЧАС ОДНА ЖИВУ. Наверное, хотела сказать об этом между прочим, а получилось так, словно предлагает. И замолчала, главное, испугавшись. Я сделал вид, что не понял: мол, до встречи, спокойной ночи…Такая худая, прямо прозрачная. На лице какой-то синий туман. Может, не придет?
Будто обнажилось сердце под холодным ветром: колокольный звон. Он появился неожиданно, вдруг, как вышедший из черной подворотни человек на ночную, пустынную улицу. Сколько тоски в нем! Как в домах, выходящих к Неве.
Колокольный звон - и тут же дорога, поток машин, нескончаемый шум шагов у входа в метро. Люди идут и даже голову на звон не поднимают, даже не остановятся, не прислушаются. Он должен был зазвучать, и он зазвучал. У него нет проблемы выбора.
Сердце сжалось, и он остановился. Все замерло внутри, ожидая следующего удара. Потом еще, и еще. Глаза, прикованные к куполу, тоже ждут. Сотни черных птиц в воздухе, словно рябь на воде. Ударов больше нет, а он все ждет. Будто услышал от кого-то что-то важное, но не запомнил, или кто-то высасывал кровь, потом отвел губы, а это место стало холодить. Теперь я вдвойне не знаю, зачем иду.
Прохожие, сбивая шаг, обходят, словно он внутри прозрачной сферы.
Отвел взгляд. Народу много, а телефонная будка свободная, и даже нет таблички, что телефон-автомат не работает. Марине можно было бы позвонить, но нет. Он только отдаляет друг от друга. Когда по телефону - смелый, а с ней не получается, как в телефонную трубку… Черт, я же опаздываю! Придет еще раньше меня, придется ей улыбаться, извиняться. Будет своим тоненьким: ДА НИЧЕГО, НИЧЕГО, а в глазах удовольствие, что перед ней извиняются… Марина, наверное, думает: что-то я и не показываюсь в последние дни и не звоню. А зачем? Она же меня презирает. Наверняка презирает, потому что я сам себя ненавижу. Когда в первый раз звонил - взмок весь. Так трубку к уху прижимал, что оно всю ночь горело. И надо же было так влипнуть!

- Я вас слушаю.
- Марина дома?
- А что?
- Марина, это вы?
- А кто это звонит?
- Здравствуйте! Вообще-то мы с вами уже виделись сегодня. Вы, наверное, спать собираетесь?
- Да, собираюсь. А что?
- Поздно уже. Я хотел пожелать вам спокойной ночи… Почему-то голос у вас какой-то странный, непохожий…
- Потому что я не Марина.
- А кто???
- Ее мама.
- А где Марина?
- Ее нет дома. А кто ее спрашивает?
- Я курсант, из училища.
- А имя?
- Меня Марина все равно по имени не знает. Извините, до свиданья.

Даже не заметил, как вновь слился с толпой, которая вынесла в вестибюль станции метро. Кроме спешащих, мало людей. Вынырнул из потока, медленно ходит в мраморной заводи. Смотрит через стекло на улицу, скользит взглядом, отводит глаза при встрече с другими. Боится увидеть ее издалека, а потом делать вид, что только что заметил. Лучше бы не приходила. Неужели она не понимает, что у нас ничего не получится, что это все впустую? Тошно, как представишь: надо занимать разговорами, чувствовать рядом что-то не в такт. Нервов сколько на это! Почему-то с ней нервно. Она надеется на меня, поэтому, а я не могу решить... Что-то опаздывает. Минут пять подожду и уйду. Не придет - и хорошо. С Игорем еще договорились встретиться, как будто в училище не надоели друг другу. Видите ли, своих подруг захотели познакомить. Так сказать, погулять вместе, культурно провести увольнение.
Поднял глаза: она. Идет медленно. Узкая, маленькая. Шагает мелко, неуверенно, будто подкрадывается, боится, что ее не признают. Подошла. Улыбка вымученная. Даже не может быть кокетливой, как все нормальные. А в глазах - отблеск какого-то чужого уюта. И запах домашний. Котлеты, наверное, ела. С жареной картошкой. Воровато, прижав руку к плащу, протянула ладонь. Пожал. Холодная и мягкая.
- Ты давно ждешь?
- Да ничего, ничего.
- Я на трамвай свой опоздала, а они ходят редко.
- Ерунда, не стоит об этом.
- Куда пойдем?
- Можно в кино, я билеты взял.
- Ой, как здорово!
Что-то она себя смело начала. Стоит трусливо, а голос смелый. Наверное, внушает себе держаться свободнее - такие больше нравятся, а до конца не внушит.
- Я вчера домой пришла, а родители, оказывается, приехали. Спали. А утром мать спрашивает: "Как его зовут?" Представляешь?
Врет.
- Ну и что ты сказала?
- Вот я еще буду ей о своих личных делах рассказывать!
Весь вечер с ней! И зачем надо было договариваться о свидании? Ведь хотел же все это прекратить. А теперь вот приходится продираться сквозь дебри того, чего не должно было быть. Или я противлюсь тому, что должно быть?.. Сказал бы, что нам незачем больше встречаться, и все ушло бы в прошлое. Почему-то в прошлом мне легче быть простым, веселым и разговорчивым. В прошлом я мог бы быть просто неотразимым, но как только наступает настоящее…
Спускаются на эскалаторе. Глаза вниз - она на него, улыбается, как будто смотрит на ребенка. Познакомился бы с какой-нибудь другой: их же там полно было. Выбираю всегда какую-то не ту. Другие были веселые и беззаботные, с ними было бы проще. Может быть, и правильно, что разбираться в женщинах начинаешь только после секса. Он бы меня излечил, а то взгляд вора. Смотрю кому-нибудь в глаза, краснею - и в сторону. Вот с братом в деревне было здорово! Я чувствовал себя, как будто это было прошлое. У меня просто чесались руки - так хотелось с кем-нибудь подраться. И ни от кого не отводил взгляда.
Поезд метро ждал с открытыми дверями. Боясь, что перед самым носом закроются, не спешили. Когда подошли - "Осторожно, двери закрываются!", и они вбежали в вагон. Покраснел, опустил глаза. Не видел, как она. Когда же я краснеть разучусь? Может быть, действительно стоит окунуться в какой-нибудь разврат? Накраснеюсь - и больше никогда. На меня все смотрят, а я красный. Ненавижу в метро ездить! Спускаешься куда-то в подземелье, за стеклом - ничего, некуда деть взгляд. Все стоят, молчат и смотрят, как будто я в этот час здесь - по ошибке, случайно, и вполне сознаю свою вину… О чем бы ее спросить? В общем-то, и не о чем. Пусть думает, что я такой - молчаливый.
Остановились среди спешащих у выхода из метро. Полные и нахальные женщины продают ранние цветы. В грязном белом продают пирожки и мороженое. Поднимает на него взгляд, будто ожидая увидеть что-то новое, и опять вниз. Ей тоже трудно со мной. Она ведь ждет моих слов, моей открытой улыбки, света в глазах.
- Подожди, я сейчас.
Подбежал к женщине с мимозами. Другие тоже стали предлагать, и он растерялся. Наконец, купил. Самые чахлые.
- Это тебе!
Она сделала удивленные глаза, будто цветы в его руках появились неожиданно, и улыбнулась признательно:
- Спасибо!
Идут. Между ними проходят люди.
Раньше как-то по-другому выглядела: была в трогательном простом платьице, громко смеялась с подругами. Меня так и тянуло смотреть на нее, и она пригласила на танец.

Девчата с фабрики пригласили курсантов морского училища к себе на праздник юмора. Ребята подумали, что это первоапрельская шутка, но все же пошли. Сначала был концерт, а потом танцы. Девчат было много, раз в пять больше, и курсанты растерялись. Видя, что их не приглашают, девчата сами стали. И она пригласила его. Она ему понравилась, даже почувствовал нежность к ней, разговорились, но весь вечер завидовал одному парню: его пригласила очень симпатичная боевая девчонка, которая после танца не отошла от него, а после второго они уже обнимались. Потом парень вышел покурить, а она стала танцевать с другим. Тот другой после танца говорит первому: "Она называет меня твоим именем, думает, что я - это ты". Первый парень вновь подошел к ней, а она совершенно не заметила, что только что танцевала с другим. Была навеселе, да и курсанты в одинаковой морской форме для нее все были на одно лицо. Ну и что? Зато она красивая и после танцев у них наверняка что-то было. А он даже под руку ее не взял, когда провожал.

Игорь со своей Наташей уже на месте. Берет Игоря под руку, и идут навстречу. У него улыбка на все лицо, скользнул взглядом - и все: думает, неприлично рассматривать. И Наташа улыбается как-то себе на уме. Наверное, думает: где я такое счастье откопал? Говорит, наверное, себе: я у Игорька гораздо лучше. Надо было просто не приходить сегодня. Подождала бы, подумала, что все моряки такие, и успокоилась. А может, меня в наряд вне очереди поставили? Может, у меня понос какой?.. Она вон как смело до него дотрагивается: Игорь говорит, что трахается с ней.
Познакомились. "Очень рад", - сказал Игорь и переглянулся со своей. Решили пойти в кафе-мороженое.
Они под руку - они метр друг от друга. Разговаривают между собой, смеются. Она идет тенью со своими мимозами, молчит. Действительно, с ней заговоришь, а она вдруг упадет, будто ее кулаком в лицо. Наверное, тоже хочет вылечиться. Надо было бы ее под руку взять. Знаю, что надо, а не могу. Надо было сразу, а то теперь подумает, что спохватился, что хочу быть на Игоря похожим. Сейчас возьмешь ее, а она подумает, что хочу с ней переспать.
Наташа попыталась разговорить ее своим женским способом: сошлись на теме вязаных шапочек. Игорь подмигивает, и он в ответ.
- Приятная девушка.
- Да ничего.
- Я бы ее поимел.
- Да пошел ты!
Неуютно. В углу - ящики с пустыми бутылками, ничем не прикрытые. У прилавка двое мужчин - им не мороженое, а вино. Присели на краешек стула, выпили. Даже конфеткой, которая вместо сдачи, не закусили. Он не сводил с них взгляда. Они, казалось, насильно пили, не желая этого, как будто выполняли навязанный им ритуал. И явно ждали, кто первым из них скажет: "Хватит!" Но никто не решился показаться слабым. Долго смотрел на оставшиеся после них два стакана с красным полукольцом вина на дне. С улицы - мрачность. Плавающие огни в наполненной шумом темноте.
Наташа все к Игорю приставала: "Покажи руку!". Что-то шепнула ей, и обе захихикали. "Ладно, покажи, хватит ломаться". Игорь хмыкнул, мол, сами напросились, закатал рукав и продемонстрировал не совсем приличную надпись, которая в переводе на приличный язык означала: "Фиг сотрешь". "Пока я спал, - смущенно улыбнулся Игорь, - наши ребята написали мне азотнокислым серебром. В авторучку заправили. На свету буквы почернели и вот уже неделю не сходят". Она чуть покраснела, оживилась. "Слава, признайся, ты тоже в этом участвовал?" - сощурилась Наташа. "Чего?" - спросил он отрешенно. "Эти курсанты такие шутники! - закатила глаза Наташа. - Ты с ними поосторожней". И опять что-то ей шепнула. Если бы я наблюдал за нами со стороны, завидовал бы. Ведь можно что угодно о нас подумать…
Вышли на улицу. Игорь с Наташей не захотели в кино, у них, видите ли, другие
планы. Попрощались, и они пошли. Прижалась к нему, Специально, чтобы позлить. Влюбленная! А глазами по другим так и стреляет. Что она влюблена в его курсантскую форму - это точно. Как-то говорит: ХОЧЕШЬ, Я ТЕБЕ СТИХИ СВОИ ПОЧИТАЮ? С Игорем, значит, спать, а мне - стихи.
- Нам еще час до кино. Пешком?
Стоит, мнется.
- Ладно, поехали на трамвае.
Освещенный мрак остановки заполнен. Жмутся в воротники. Негр в ярком. Как он в такой сырости и холоде? У метро в толпе - мимозы: всё не уходят.
- Слава, подержи сумочку и цветы - я волосы поправлю.
Сказать ей сейчас: мол, иди-ка ты, дорогая, к своему папе-полковнику! Наврать, что ли, что у меня невеста есть? Для нее было бы счастьем иметь такого мужа, как я: не пью, не курю, в загранку хожу. И сексом была бы удовлетворена: все ж таки кандидат в мастера спорта по спортивной гимнастике. Наверное, уже решила про себя, какими обоями нашу комнату оклеить и кому какие кольца покупать - рифленые или гладкие.
- Спасибо!
Смешно я выгляжу: смотрю ей в голову, ненавижу, а сам вежливо улыбаюсь.
Подошел трамвай. Такси зло остановились: им надо переждать людей. Боясь прикоснуться, помог войти. Стоят затертые, даже держаться за поручень не надо. Ее шапочка своими торчащими волосинками щекочет лицо. Что значит ненавидеть - все в ней бесит. Еще башкой своей крутит. Была бы Марина - совсем другое дело… Сегодня видел ее в училище. Поздоровался, а она так приятно улыбнулась в ответ и склонила голову, чтобы спрятать свой взгляд. Неужели я ей все-таки нравлюсь?

Она работала ассистентом на кафедре философии. Один раз не было преподавателя и занятия вела она. Разумеется, разговор шел не о философии. Начала она так:
- Меня зовут Марина. Учусь в университете на вечернем. Здесь, в училище, я не девушка, - и сделала паузу; курсанты затаили дыхание, а она даже не покраснела, - а лицо среднего рода.
Он не сводил с нее взгляда. Это была та самая девушка, о которой мечтал, - современная, умная, веселая и прекрасная. Она безо всяких ломаний отвечала на все вопросы: когда у нее день рождения, какой номер ее домашнего телефона (она записала его в блокнот Буйнису, а он увидел и запомнил). Ей нравилось находиться в центре внимания, но под конец явно устала. Он не сказал ни слова на протяжении двух часов занятий. Несколько раз казалось, будто она задерживала на нем свой взгляд. Он смотрел на нее и знал, что они обязательно будут вместе. Что они обречены на встречу.
Вечером этого же дня позвонил, но неудачно: думал, разговаривает с ней, а оказалось, с ее матерью. Несколько дней потом не решался, но позвонил опять. На этот раз у телефона была она. Он представился и пригласил в училище на танцы. Она согласилась.
- А почему вы никогда раньше у нас на танцах не были?
- Никто не приглашал.
- Значит, я первый?!.. А вдруг вы во мне разочаруетесь?
- Не думаю. Там увидим.

Мадам какая сидит: не подступишься. Попросить передать на билет - и то страшно. Голову задрала накрашенным лицом высокомерно, даже не улыбнется. Такая разодетая, строгая, интеллигентная, а в постели, наверное, раком встает.
- Чего улыбаешься?
- Вспоминаю, как ты с аппетитом мороженое ела.
Понятно, зачем на танцах жвачку жуют. Так, наверное, и целоваться приятнее. Интересно, когда со шлюхой, ее целуют?
Вышли из трамвая. Хотел помочь, но она успела сама. Пошли во Дворец культуры имени Кирова. Здесь постоянно наши ребята девчонок цепляют. Даже систему разработали: сразу не бросаться, а скромно стоять в сторонке - вернее клюнут. Надо бы сходить сюда на танцы разок, только пива выпить перед этим, чтобы смелее быть. Интересно, как они договариваются - давай это самое, так, что ли?
- А знаешь, как у нас ДК Кирова называют? Камень! Говорят, например: пошли в "Камень".
- Интересно. А расскажи еще что-нибудь о плавании.
- Да разве обо всем расскажешь?
- А вы еще поедете?
"Поедете", "в каких портах вы останавливались" - тоже мне, морская душа!
- Конечно, для этого и учимся.
- Как я тебе завидую! Мне никогда не побывать в этих городах.
Прошли в кинотеатр, но в зал еще не впускают. Молча разглядывают стены, увешанные фотографиями и афишами. Стали впускать. Сели. Разглядывает в руках фуражку, словно на него смотрит весь зрительный зал. Когда она что-то спрашивает, чуть поднимает голову и не глядя отвечает. Ведь знал же, что с ней будет именно так, а пошел. Как же, я ведь порядочный.
Сначала показали мультики Диснея. Он смеялся слишком громко. Она смотрела на него с удивлением. Потом начался фильм. Он сидел неподвижно и грыз ногти.

Он ждал Марину и удивлялся, что мало волнуется. Было много людей, дневального по вестибюлю совсем почти не было видно за женскими шубками и шапками. Единственное, чего боялся, что она наденет обувь на высоком каблуке и окажется выше его.
Наконец, она вошла, испуганно оглядываясь. Бешено забилось сердце. Пока подходил, потерял ее из виду, даже подумал, что ушла. Но сразу же увидел ее у стены недалеко от гардероба. Хоть и мелькнула мысль: "Зачем столько волнений? Не лучше ли не раскрывать себя? Встать рядом и наблюдать. Пусть подумает, что ее разыграли", но, помедлив несколько секунд, подошел. Она быстро взглянула на него и вздохнула с облегчением:
- В первый раз вот так: иду и не знаю, что за человек.
- Вы смелая девушка!
Помог снять пальто. Несколько раз от волнения что-то падало то у него, то у нее. Марину хорошо знали в училище, и на них с интересом смотрели. Раздевшись, она сказала:
- Если я о чем-то долго думаю, во сне получается все наоборот. Сегодня мне приснилось, что я опоздала. Прихожу, а меня ждет курсант страшно высокий и толстый. Проснулась в холодном поту. К счастью, всё не так.
Он выглядел очень счастливым, держался, как опытный ловелас, хотя не покидало ощущение, что он - робот, работающий по чужой программе, что это выпадает из рамок его привычной жизни. И у нее настроение было приподнятым. Ни на минуту не отходил от нее. Но в какой-то миг вдруг охватила паника: он не знал, о чем больше говорить. Рассказывать анекдоты не решался, разговоры о погоде или кино посчитал банальными, вернее, подумал, что она так посчитает. И он стал молчать, проклиная себя. Он уже не испытывал к ней любви, ему с ней стало тяжко.
В буфете взяли сок. Она предложила выпить на брудершафт, но сама стала пить просто так.
- Разве так пьют на брудершафт? - спросил он, усиленно придавая своему голосу наглости.
- Здесь людей много.
"Но можно куда-нибудь отойти", - сказал он про себя, но не произнес вслух.
Он прекрасно понимал, что после "брудершафта" самое время перейти на "ты", но уже совсем не было сил подняться на следующую ступень. Это ей не понравилось, ей стало скучно. Потом к ним подошел Буйнис и попросил ее для разговора. Она сначала не хотела, а потом попросила разрешения отойти с ним. Он растерялся, что его спрашивают, и испуганно разрешил. Через минуту вернулась:
- Жаль, что потратила на него время.
После танцев проводил ее до дома. Всю дорогу молчали, и оба испытывали от этого страшную неловкость. Она быстро исчезла в своей парадной, а он, удрученный, пошел назад в училище. Долго не мог заснуть. С новой силой вспыхнуло чувство, и имя "Марина" он повторял много-много раз, как заклинание. Если бы она была в тот миг рядом, он, наверное, нашел бы, о чем с ней говорить.

Медленно, в темпе киношной толпы вышли на улицу. Мокрая и холодная ночь неприятно поразила своей реальностью. Нечаянно для себя взял ее под руку. Ускорил шаг. Невесомо летит за ним. Вся сжалась, будто и не дышит. Когда же я останусь один? Что ей сказать на прощанье: что больше не стоит встречаться? Так и скажу. И не буду провожать ее до дома: он вселяет такую тоску! Высокий, из грязного, почти черного кирпича. С узкими окнами. В таких зданиях обычно бывают заводские цеха или тюрьмы. И трамвай въезжает прямо к ним во двор…
Остановка в мокром свете. Какие-то пьяные в гражданке спорят. Казалось, целую вечность не было ее трамвая. Ни слова не произнесли. Наконец, подошел. Молчит, не может сказать, и вдруг:
- У тебя телефон есть?
Это получилось у него как-то грубо, пренебрежительно.
Назвала номер. Даже не попытался запомнить, но он четко отпечатался в мозгу.
- Позвоню как-нибудь.
- Я буду ждать, - тихо сказала она, прижимая цветы к груди.
Смело помог войти.
- Ты очень хороший, - сказал ее взгляд.
Испуганно отдернул руку.
"Нет, я жестокий", - хотел ответить он.
- Спасибо за приятный вечер! - улыбнулась она.
Створки дверей со звяканьем сомкнулись. Тупо смотрел на вертикальную щель, а потом - как металлическая ширма на железных колесах с разгоном отодвинулась в сторону, открывая вид на ту сторону улицы, где брел одинокий прохожий.
Всё. И он в первый раз произнес ее имя - Катя.
Пьяные продолжали спорить. Наверное, подерутся. Огляделся, будто услышал отдаленный колокольный звон. Или голос, который все никак не мог вспомнить. Мокрые деревья неподвижны, как железные прутья, выкованные из колокольного звона. Ждет следующего удара, а его все нет. Стало холодно, будто отвели влажные губы. Почему я не умею общаться с людьми? Видимо, всегда оказываюсь не с теми, с кем должен быть.
Сел в свой автобус. Взглянул в свои глаза, отражающиеся в автобусном стекле.
Попытался отвлечься, но мысли обрывались и вязли в повторах. Марина, мне так стыдно... Почему, когда без тебя, я мучаюсь от любви и ласкаю мысленно в своих объятиях, но стоит тебя увидеть, как нападает страх, от которого все чувства немеют? Почему Буйнис с тобой свободен?.. Сейчас уже поздно, ты вернулась из университета… Поверь, Марина, я не трус! Видела бы ты, как я бросался в огонь, когда наше судно горело в Северном море! Стоит мне только преодолеть, и ты будешь счастлива со мной, как на танцах, в начале. Мы с тобой будем со смехом вспоминать, как я краснел и мучился в поисках темы разговора. Ведь это мило в воспоминаниях, правда? И не будет ничего страшного, если я прямо сейчас приду к тебе и… объяснюсь в любви. Ты ведь любишь экстравагантные поступки. Если этого не сделаю, то совсем утрачу веру в себя. Ведь однажды я уже примеривался ради интереса, где лучше прыгнуть с моста Александра Невского… Должен же я, наконец, сделать то, что твердо решил.
Ее остановка. С силой сжал поручень, чтобы подавить дрожь. Совсем перестал себя чувствовать, как перед казнью. Механически вышел, преодолевая какое-то сопротивление, и медленно пошел к ее дому, оправдываясь сам перед собой, что он просто прогуливается. Из-под арок выглядывала жуткая темнота. Увидел прохожего, и захотелось не отвести свой взгляд при встрече с его. Но прохожий прошел мимо, не взглянув. Это все равно придало уверенности. И даже то, что от его плевка поднялся столбик воды в луже, прибавило в нем силы.
Ее парадная. Там, за этой дверью, мир ее дома. С благоговением коснулся резной ручки двери. Я просто зайду.
В парадной было уютно и светло. Он замер, его вдруг испугал свет. Без темноты он стал уязвимым, его будто осветили, как на сцене, где шел совсем другой спектакль. Медленно, будто подкрадываясь, стал подниматься по лестнице - широкой, мраморной, как в Эрмитаже. Попытался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной. Поднялся на второй этаж и прислушался. С ужасом подумал, что сейчас вдруг откроется какая-нибудь дверь и его в чем-то уличат. Наконец, ее этаж. Остановился, чтобы успокоиться. Постою немного и уйду.
Вдруг за ее дверью послышались стремительно приближающиеся голоса и она распахнулась! На площадку со смехом вышла компания, сначала не обратив на него внимания. Потом один парень в гражданке остановил на нем свой взгляд и Марина его увидела. И застыла в растерянности.
- Ты ко мне? - спросила со страхом.
Быстрее, чем сообразил, услышал свой голос:
- Нет, у меня здесь знакомые живут этажом выше.
В последних словах запутался и покраснел, раскрыв свою невольную ложь. Марина попыталась справиться с собой и бодро улыбнулась.
- Заходи, когда время будет, - сказала она, а потом друзьям: - Побежали, нас уже заждались!
Долго еще в старой парадной эхом звенел смех.
Постепенно стал ощущать себя, как будто проснулся. Почувствовал, что у него похолодевшие ноги и что он сильно вжался в перила. А вдруг она вернется? Стали вдруг слышны звуки жилого дома. Как я теперь смогу к ней подойти?
Медленно, стараясь ступать тише, спустился вниз и вышел на улицу, осторожно прикрыв за собой дверь. Пылающее лицо приятно освежили сырость и ночная прохлада.
Сквозь сырость - жизнерадостность реклам. Тень то вырастает, то уходит под него. Пустые троллейбусы с леденящим воем проносятся мимо. Не смотрит на случайных прохожих. Невский проспект медленно проплывает назад под музыку неторопливых шагов. Черные купола Александро-Невской лавры в покое молчат, смиренно ожидая своего часа. Я знаю, именно здесь и сейчас я должен идти.
- Эй, моряк! - раздался вдруг откуда-то сбоку, из подворотни, женский голос.
- Развлечься не хочешь?

Часть 2

Как жалко себя, когда тебя будят в пять утра и надо идти на работу! Именно в этот момент снится какой-нибудь сладкий сон, из которого совершенно не хочется уходить. Мысленно прослеживаешь все причинно-следственные связи и с сожалением приходишь к выводу, что вставать - надо. И в сознании возникает тоскливый образ необходимости: какие-то белые кафельные стены, многократно усиленный и монотонный звон капающей воды, длинные коридоры, голые лампочки без плафонов.
Никто, конечно, не заставлял устраиваться дворником, но разве на одну стипендию в Питере вольно поживешь? В училище кормят и одевают, но за пять лет здесь все уже надоело, да и в увольнение выпускникам можно ходить хоть каждый день. Кино, пиво, мороженое, сигареты... В общем, надо вставать. Быстро заправляешь койку, как учили, впрыгиваешь в морскую робу, умываешься ледяной водой, чистишь зубы и - в свой подвальный штаб, где у тебя стоят метлы, совки, тележки и прочий дворницкий инвентарь.
Сон полностью пропадает, когда проходишь мимо спящего дежурного по вестибюлю и попадаешь на широкую, абсолютно пустую улицу, прорезаемую почти горизонтально солнечными лучами из промежутков между зданиями. В воздухе колышется запах близкой Невы, в редких деревьях оживленно щебечут птицы. Если пасмурно и накрапывает дождь, они все равно поют, потому что днем их уже не будет слышно.
У нас с Игорем соседние участки, поэтому могли друг друга заменять, если кто-то один не выходил на работу. А один кто-то довольно часто не выходил, потому что белые ночи и все такое. Я уже два дня не работал, и Игорь взбунтовался. Наверное, ему завидно стало, что у меня новая подруга появилась. Я вот у него никогда не выспрашиваю, как у них и что, ему же все интересно. И, конечно же, классический вопрос всех курсантов: ТЫ ЕЕ ПОИМЕЛ?
Когда ее вспоминаю, приятно падает сердце, окутывает сладкая истома и самым первым кадром всегда представляется лишь одна картинка: я лежу перед открытым окном, из которого дышит раннее утро, а она, сидя на мне, извивается в каком-то самозабвенном танце. Я - бесконечно сильный, и это все длится и длится, пока не откинул голову и не посмотрел в окно...

Никогда не изменяю своей привычке бродить одному по городу, в толпе. И в кино люблю ходить один. Хотя бы потому, что ненавижу вопрос сразу после финальных титров: НУ, КАК ТЕБЕ? Особенно неуместно он звучал бы тогда, сразу после фильма "Ромео и Джульетта". Вообще, разговор с кем-то после такой красивой и трагической любви, таких живых эротических сцен был бы просто неприемлем. Потому что я завидовал чужой любви и злился на себя.
Совершенно не хотелось в училище, и решил пойти в Гавань, чтобы на шекспировскую печальную романтику наложилась бы морская. Еле-еле втиснулся в переполненный автобус, и меня прижало к какой-то девушке. Я даже не посмотрел ей в лицо. Какое-то время даже не замечал ее, но вдруг почувствовал исходящее от нее тепло. И чем внимательнее прислушивался к этому теплу, тем сильнее боялся пошевелиться и показать, что все чувствую. На повороте нас разъединило и девушку прижало к дверям. Мне тут же стало прохладно.
- Смотрите, не вывалитесь из автобуса, - сказал я, не вкладывая в слова никакой цели, и впервые взглянул ей в глаза.
Ее взгляд как будто пропитал меня и охватил всего, уже не выпуская. Я улыбнулся, как обычно улыбаются незнакомым, и вдруг понял, что мы уже давно знакомы. Как будто давно знакомы. Во всяком случае, она на меня смотрела именно так.
Конечно, она не была похожа на Джульетту, между нами не вспыхнуло страстной любви, но интерес к ней явно возник. На следующей остановке мы вышли, чтобы пропустить пассажиров, и опять влезли. На этот раз я смело и уверенно, на правах уже старого знакомого, поддержал ее на ступеньках, а потом все время придерживал рукой за талию. При этом не было сказано ни слова. Первую фразу произнес я, когда мы вышли в Гавани и проводили взглядом автобус:
- Вы далеко живете?
- Через два квартала.
- Погуляем?
- С удовольствием.
- У вас, наверное, были свои планы...
- Были. Но мне нечасто предлагают погулять, к тому же в белые ночи.
- Я тоже нечасто кому-то предлагаю.
- Вот видите, какое сегодня редкое событие! Вы тоже, кстати, куда-то ехали. Вас, наверное, ждут?
- Я ехал просто в Гавань.
- С кем-нибудь познакомиться?
- Да, с вами!
Я не был опытным ловеласом, но то, в каком ключе начался разговор, вселило в меня уверенность в перспективности этого случайного знакомства. Именно счастливая случайность избавила меня от "артподготовки" и вырабатывания тактики сближения. Именно подобные знакомства мне нравились. Я испытывал такое ощущение легкости рядом с этой девушкой, так радовался этому, что даже представился ей почему-то не Вячеславом, а Сергеем. Как будто решил бесповоротно быть другим. Она назвалась Верой. Я подумал, что это тоже не настоящее ее имя, и стал чувствовать себя еще более уверенным.
Гуляли долго, наверное, часа три, и при этом беспрестанно говорили. Трудно даже вспомнить, о чем: о других планетах и инопланетянах, о том, кто где бывал и кто каких знаменитостей видел, чем отличаются ленинградцы от москвичей. В нужном месте, к теме, рассказывали анекдоты, причем довольно откровенные. Сначала как бы извиняясь: мол, из песни слов не выкинешь, а потом уже громко и открытым текстом. Да и на "вы" стали говорить как будто в шутку, с иронией.
Обойдя пешком чуть ли не весь Васильевский остров, присели на скамейку. Было около двух ночи. Небо на одной стороне затянулось тучами, другая половина светлела, будто ранним утром. Было, в общем-то, светло, но цвета все еще казались серыми. Стали вспоминать, по каким улицам проходили, заспорили. Я подобрал какую-то ветку и стал на газоне чертить план острова. И совершенно естественно перешел на "ты". Она не отстала. Когда оба это осознали, на какое-то время замолчали, будто прислушиваясь к ночному городу.
- Часа через два защебечут птицы и наступит утро, - сообщил я.
- Да, пора домой, - сказала она.
- Идем, я тебя провожу.
- С удовольствием, - ответила она.
- Я тоже.
Наверное, слишком откровенно намекнул, подумал я и стал всматриваться в верхние этажи окружающих зданий, как будто имел в виду совсем другое. Решил не задавать вопросов, живет ли она одна и тому подобное, и положился на свою судьбу: как будет, так и будет. Недавно вон провожал свою начальницу Раю - главную над всеми дворниками в нашем ЖЭУ, после чьего-то дня рождения, на который нас с Игорем пригласили как полноправных членов коллектива, а у нее дома, оказалось, мать живет и еще какой-то сосед в смежной комнате. И пришлось прямо в подъезде... Получается, каждую, кого провожаю, я должен трахать? А иначе как-то неудобно: не весь комплекс услуг... После этого каждое утро она стала приходить на участок, как бы контролируя мою работу. Может, и у этой будет полон дом матерей и соседей?
Обмениваясь редкими фразами, дошли до ее дома. Это было старое пятиэтажное здание без единого светящегося окна. Пройдя подворотню, оказались в каменном колодце, освещенном одной лампочкой. По его периметру располагались разнокалиберные двери. В одну из них она вошла, потом долго шли по какому-то извилистому коридору и она остановилась у хлипкой на вид двери с плоским почтовым ящиком, на котором краской был написан номер квартиры.
- Прямо лабиринт какой-то! Я, наверное, не найду обратной дороги, - пошутил я.
- Значит, будешь у меня в заточении, - пошутила в ответ она. - Проходи, чувствуй себя как дома. Я сейчас быстренько заварю кофе.
Квартирка была маленькой и без мам. На кухне едва-едва могли разместиться два человека, а в комнате еле умещались шкаф, кровать и стул, зато во всю стену было окно с низким широким подоконником. Сердце у меня будто оказалось в невесомости, оно будто парило внутри груди, время от времени сладко сжимаясь, когда касалось каких-то внутренних выступов. Я глубоко вздыхал и делал вид, что все внимательно разглядываю.
- Ванна здесь, - показала она, - полотенце увидишь. Туалет - рядом.
Никогда не думал, что слова "ванна" и "полотенце" такие эротичные. Меня буквально обдало жаром, и я поспешил спрятаться в ванной.
Когда пили кофе, она сказала:
- Как хорошо, что я тебя встретила!
Эта фраза мне почему-то показалась эгоистичной и обидной: а почему не "мы встретились"? Как будто это хищник сказал своей добыче. К тому же я успел улыбнуться в ответ в знак согласия. Мгновенно пропало настроение. И когда она наклонилась для поцелуя, я лишь из-за взятой на себя роли, из чувства страха перед будущими самоукорами не отвел своего лица. Тут еще Ромео с Джульеттой вспомнил с их неземной любовью... С другой стороны, роль "добычи" освобождала меня от необходимости наступать, совершать какие-то заключительные ритуальные действия. И поэтому я просто разделся и лег. А она вышла из ванной в одних трусиках и встала надо мной, как будто обдумывая, откуда начать пиршество. "Одетой она была красивее", - подумалось мне. Я не захотел быть жертвой: дернул ее за руку на себя и прошептал в ухо что-то совершенно нецензурное…
- Ты, оказывается, такой грубый! - произнесла она с явным одобрением, когда потом курили. - Мне нравится, когда нежные мужчины вдруг становятся грубыми, и наоборот.
Когда уже явно стало светать, она раздвинула шторы и распахнула окно.
- Ты хочешь, чтобы нас все видели? - спросил я.
- Я хочу воздуха! Это глухой двор, здесь даже днем никого не бывает. И больше никакие окна сюда не выходят.
И после этого она начала свой самозабвенный танец и, возможно, даже забыла о моем присутствии вообще. И я чуть подтанцовывал ей, зачарованно смотря на движения ее груди. И когда откинул голову перед кульминацией танца, вдруг увидел в окне человека - какого-то парня, моего ровесника. Он стоял, не скрываясь, прямо напротив нас. Я даже еще не успел удивиться, как он исчез, но взгляд его - пакостно-сладкий, как у всех подглядывающих, - четко запечатлелся в моей памяти.
- Что за человек стоял за окном? - спросил я минуту спустя.
- Человек? - удивилась она.
- Но ты же была лицом к нему!
- Я ничего не видела.
Она высунулась из окна почти полностью и осмотрелась:
- Никого нет, тебе показалось... Кстати, слышишь, уже птицы проснулись.
- Да, мне пора идти...
- Ты придешь ко мне еще? - спросила она, перегораживая собой открытую дверь, когда я уходил.
- Если отыщу дорогу.
Пришлось поцеловать ее, чтобы выйти. "Интересно, мне захочется сюда вернуться?" - спрашивал я себя и не был уверен в ответе. Все подобные знакомства почему-то получались у меня одноразовыми.

Мне нравилось утром в одно и то же время и в одном и том же месте встречаться с молодым негром, похожим на эфиопского марафонца. Первые два раза он прошел мимо - молча и деловито, а на третий раз мы оба рассмеялись. С тех пор стали здороваться и даже обменивались впечатлениями о погоде на английском языке, хотя эфиоп вполне хорошо говорил и по-русски.
Игорь у себя-то плохо убирался, а уж на моем участке и подавно. А может, и совсем не убирал. Он и в училище постоянно сачкует. И с женщинами у него никогда нет проблем. Я тогда с Раей пошел, а он с какой-то бухгалтершей. Где угодно может, а мне даже странно вспоминать: темный подъезд с громким эхом, горячая батарея, запах кошачьей мочи... Даже не верится, что это был я.
Легко и приятно было подметать узкие дороги и тротуары. Но у одного дома в виде буквы "П" был огромный двор, похожий на плац, полностью заасфальтированный. Я его страшно не любил. И эхо здесь было особенно громким. Всякий раз вспоминался анекдот, когда парижскому дворнику кричат из окна: "Мсье, нельзя ли побыстрее? Вы весь квартал с ритма сбиваете!" Смеялся сам с собой и искоса поглядывал на окна. И вот однажды так посмотрел и веселье как рукой сняло: в окне третьего этажа вдруг увидел старика, внимательно на меня глядящего. Он очень странно на меня смотрел, как будто видел насквозь. Я даже мести перестал и выпрямился, а старик медленно, будто во сне, уплыл в сторону, за штору. И штора даже не шелохнулась. "Что же это за наваждение? - подумал я. - Что-то у меня с окнами не в порядке". Я еще несколько раз, будто случайно, проводил взглядом по этому окну, но в нем никого не было.
Когда спустился в свой подвал оставить инструмент, туда вошла Рая. Меня аж передернуло, но приветливо ей улыбнулся.
- Слава, ты уже всё? - произнесла она как-то по-интимному тихо.
У меня опустилось сердце. Ладно еще, когда провожаешь, а сейчас-то зачем?
- У нас сегодня важная лекция, - начал я неуклюже оправдываться.
- А может, задержимся на десять минуточек? - она шла прямо на меня и уже тяжело дышала.
- Робу еще надо постирать.
- Хочешь, я тебе постираю? - наступала она, тесня меня к куче новых метёлок из сухих прутьев, перетянутых железной проволокой.
- Да зачем же, я сам.
- Здесь нам никто не помешает.
Я так растерялся, что ей удалось повалить меня на спину, и она навалилась сверху. Она вся пылала, я четко ощутил запах тех самых духов, что в подъезде. Но ей не удалось меня поцеловать: я вывернулся из-под нее и вместе с метлами скатился на цементный пол.
- Давай потом, ладно?
Рая истерично засмеялась и протянула руку:
- Помоги подняться.
Я помог.
- Меня что, можно любить только в пьяном виде?
- У меня сейчас настроения нет.
- У тебя и работать, я вижу, настроения нет. - Рая сделалась серьезной, в голосе появились стервозные нотки. - Мне уже начальство делает замечания за грязь на участках. Мне тебя что, увольнять?
- Увольняйте. В чем проблема?
- Где ты был два дня?
- Болел.
- А между прочим, тут один жилец приходил к нам в контору и спрашивал, почему нет молоденького морячка.
- Кто это?
- Дедок у нас тут есть. Он, наверное, год никуда не выходил из дома, а тут пришел.
- Из седьмого дома?
- Ты его что, знаешь?
- Нет, догадался.
- Он, кстати, просил тебе передать, чтобы ты к нему в гости пришел.
- Зачем?
- Он одинокий. Наверное, поговорить хочется.
- Давайте я подвал закрою.
- У меня свой ключ есть.
- Тогда до свидания!
- Ну, иди.

Теперь каждое утро я видел Старика в окне, и тот больше не скрывался. Кивал ему, и Старик поднимал руку в знак приветствия. Раз что-то блеснуло за его окном, и я с удивлением отметил, что на странном жильце - пиджак с медалями. Старался думать о чем-то другом, но в этом дворе думалось лишь о том, как я смотрюсь со стороны, какой я сильный, ловкий и вообще. Когда совершал какое-нибудь неверное движение, смеялся сам над собой и тут же брал себя в руки. Старик своим присутствием вселял в меня уверенность. Ведь он не об Игоре приходил узнавать, а обо мне! И постепенно стал серьезно задумываться о визите к нему. Я даже считал себя обязанным навестить старого и одинокого человека, ветерана войны.
Игорь прямо-таки загорелся, когда я ему рассказал:
- Может, у него нет родственников и он квартиру тебе в наследство оставит? Полно таких случаев! В крайнем случае, устроим у него базу: оставим гражданку и будем спокойно переодеваться.
- Надо сначала познакомиться. Что-то подарить ему надо.
- Это он тебе должен дарить!
- Неудобно с пустыми руками.
- Возьми пива: он откажется - все твое будет!
В конце концов, я решил взять шоколадку и альбом со своими фотографиями: он наверняка будет свой показывать.
Утром показал ему пятерню, что, мол, приду в пять часов. Старик закивал, все понял. Игорь пожелал успеха и велел не скромничать.
Квартиру я вычислил быстро. Долго не открывали, потом послышались шаркающие шаги. Не спросив, кто, Старик открыл. Из полутемного коридора пахнуло каким-то странным запахом, смешанным с запахом воска, сухой бумаги, заплесневелого хлеба и лекарств.
- Проходи, - сказал Старик с легкой одышкой. - Рад тебя видеть. Наконец-то!
И я прошел и почувствовал, что мне стало трудно дышать. Но не из-за воздуха в квартире, а от вида хозяина. Это был невысокий и очень худой человек с бледно-желтым, будто восковым лицом. Кожа на лице, особенно нос, казалась полупрозрачной, пропускающей свет. Как только я отводил от него глаза, дышать становилось легче.
В квартире тоже был полумрак, несмотря на открытые шторы - из-за давно не мытых окон. Здесь давно не убирались, но не было ощущения беспорядка. Повсюду лежала пыль и висела паутина, кроме тех мест, которыми Старик непосредственно пользовался. Обжитыми в зале были стол со стопочкой книг и настольной лампой, кресло-качалка, телевизор и диван. Мне даже показалось, что между ними как будто пролегали тропинки. На стенах висели какие-то дешевые репродукции, фотографии многолетней давности. В другую комнату, где было совсем темно, вели высокие узкие двери, чуть приоткрытые.
Я хотел сначала спросить: "Вы один живете?", потом: "Не скучно одному?", потом еще: "Не страшно одному в такой большой квартире?", но вопросы застревали в горле, в последний миг казавшиеся мне не совсем приличными и как бы намекающими на корыстную цель моего прихода. Старика не смущало молчание. Он знаком показал на диван, а сам сел в свое кресло.
- Не удивился, что я тебя пригласил?
- Удивился, но мне было приятно. У меня же здесь родных нет, в гости ходить не к кому.
- А ты приходи ко мне, не стесняйся. Ты, я вижу, юноша серьезный. Ты мне совсем не помешаешь.
"Кажется, Игорь был прав, - подумал я, - здесь можно устроить базу".
- Вам ведь, наверное, покой требуется.
- Покоя у меня в избытке. Тебя как зовут-то?
- Слава.
- А меня Михаил Владимирович. С каких краев приехал?
- Из Саратова.
- Да, были у меня оттуда друзья... А почему именно Ленинград?
- Изучал справочник для поступающих в вузы, где готовят океанологов, и выбрал.
- А почему решил стать океанологом? Любишь море?
- Я раньше никогда на море не был, но полюбил его заочно.
- А помнишь момент, когда ты впервые подумал о профессии океанолога?
- Просто мне нравилось читать о подводных исследованиях, Бермудском треугольнике, Саргассовом море…
Старик поморщился, его совсем не устроил мой ответ, а я не понимал, что именно он хочет от меня услышать.
- Если не трудно, сходи на кухню, - попросил он. - Там чай заварен, бутерброды, конфеты в вазе - принеси сюда.
- Да, конечно, - с готовностью отозвался я и принес всё в зал.
- Угощайся.
Я протянул руку за бутербродом с вкусно пахнущей докторской колбасой и замер. У меня вдруг зашумело в голове, как тогда, когда впервые увидел Старика в окне.
- Бутерброд! - воскликнул я.
- Что? - не понял Старик.
- Я приехал в Ленинград и поступил в училище из-за бутерброда!
Старик на глазах оживился и даже наклонился в мою сторону:
- Из-за бутерброда? Рассказывай же, это очень важно!
Я действительно вдруг ярко вспомнил тот весенний пасмурный день - грязный и слякотный, когда все на улице ходили в сапогах. В тот день наша учительница по географии сильно ушибла ногу, поскользнувшись на бутерброде, кем-то уроненным на лестнице. География была моим любимым предметом, и я вызвался проводить учительницу до остановки. Автобуса долго не было, и мы о чем-то говорили, с тоской поглядывая на мокрые дома. Все разговоры стерлись в памяти, но эти слова будто впечатались в меня. Учительница неожиданно спросила:
- Ты хотел бы сейчас оказаться на борту научно-исследовательского корабля где-нибудь в Атлантическом океане?
Видимо, ее вопрос был созвучен моему настроению, потому что я так живо всё это представил, что этот образ не покидал меня до тех пор, пока я в самом деле много лет спустя не оказался на борту научно-исследовательского судна.
- Это значит, какая у меня должна быть профессия? - деловито поинтересовался я.
- Океанолог, - ответила она. - Их готовят в Москве, Одессе и Ленинграде.
- В Ленинграде, - повторил я, и это уже было окончательным решением.
Больше мы с ней никогда к этой теме не возвращались, но когда она узнала, куда я собрался поступать, сказала мне:
- Так я и думала.
- Как всё просто и гениально! - воскликнул Старик после моего рассказа. - Уроненный бутерброд сохранил равновесие в мире!..
Пробыл я у Старика не больше часа, но очень устал. Сам не понял, что меня угнетало - то ли болезненно-желтая бледность хозяина и торчащие из его ушей пучки прозрачных волос, то ли сама атмосфера квартиры, то ли чувство постоянного неудобства и поиск нужных фраз, то ли его странные слова... Как и предполагал, Старик показал свои альбомы со старыми фотографиями. Видя на снимках миловидного юношу с густой шевелюрой и лукавыми глазами, я невольно поглядывал на Старика, смутно угадывая сходство между ними.
- Да, старость не украшает, - перехватил он мой взгляд. - Из года в год я с ужасом следил, как изменяется внешность моих друзей, как они стареют, при этом не замечал или старался не замечать, как изменяюсь я. Пока мы молоды, наша сила с ее избыточным давлением выпирает из нас, переливается через край, счищая всю налипающую на нас грязь. Но наступает момент, когда эту силу надо подпитывать. По инерции мы все еще сильные, но однажды вдруг обнаруживаем себя в стадии прогрессирующего увядания. И становимся очень снисходительными к себе: прощаем морщины, седые волосы, отвисший живот, половую слабость. Старость, конечно, можно отодвинуть, постоянно занимаясь спортом, но ее наступление неумолимо, как прибой. Она терзает и треплет с методичностью волн. У тебя еще здоровые и сильные ноги, но нагрузки не выдерживает сердце. Или у тебя еще крепкое сердце, но начинают болеть суставы ног и ты не можешь поддерживать сердце в тонусе. Или у тебя здоровые ноги и крепкое сердце, но вдруг начинает болеть плечо и ты не в состоянии заниматься физическими упражнениями, как бы ни хотел поддержать свою силу, и беспомощно взираешь на дряхлеющие мышцы. Любой перерыв вызывает необратимые изменения. Старость подлавливает не тут, так там. Сила выходит из тебя, как воздух из яркого шарика. И вот уже переходишь в режим экономии: замедляются движения, изменяется походка, слабеет голос. И когда ты утверждаешься в мыслях, что ты старик, то становишься им окончательно и начинаешь готовиться к смерти… Уже никого не осталось из тех, кто знал и помнит меня молодым. Только я себя помню и поэтому до конца своих дней буду одинок... А ты очень похож на того, каким я был. Теперь, когда ты пришел, еще больше в этом убедился. В общем-то, я знал, что ты должен был появиться.
- Именно я?
- Кто-то похожий.
- Да, интересно, - отозвался я неопределенно, не находя никакого сходства с собой у юноши на фотографии и пугаясь перспективы превращения в Старика.
- Со стороны виднее, - добавил Старик, внимательно, в свою очередь, просматривая мой альбом. А потом спросил, не отрываясь от фотографий: - Я тебя не сильно напугал?
- Чем?
- Своими стариковскими жалобами?
- Да нет. Я вас внимательно слушал.
- Когда-то мой старик довел меня до истерики своими разговорами. Ты более уверенный в себе.
- А может, мы с вами дальние родственники? - я вдруг закашлялся и недобрым словом вспомнил Игоря, который заронил в меня мысль о наследстве.
Старик улыбнулся с пониманием:
- Мы гораздо больше, чем родственники! Тебе просто трудно провести проекцию от себя ко мне. Мне тоже это было трудно когда-то. И ты просто еще многого не знаешь.
Я густо покраснел от навязчивой мысли о квартире и все же решился и спросил, можно ли будет оставлять здесь гражданку. "Конечно!" - ответил Старик. И когда через день я принес свою и Игореву одежду, Старик дал мне ключи от квартиры. Но этому предшествовал довольно странный разговор, о котором я Игорю не рассказал, хотя рассказывал о Старике почти все. И даже солгал, что Старик против того, чтобы кто-то еще приходил к нему, и поэтому Игорю не удастся устроить у него базу. Гражданку Игоря я принес обратно.

Когда мы пили чай с дорогими конфетами (оказалось, что какая-то женщина из его подъезда каждое утро заходит к нему и выполняет за плату некоторые поручения, в том числе ходит в магазин), Старик вдруг вспомнил предыдущий разговор:
- Ты даже по своему характеру и по тому, как отводишь глаза, когда говоришь, похож.
- Может быть, мне не стоит приходить? - спросил я сочувственно.
- Напротив! Мне теперь не так одиноко, и я понял, что линия не обрывается.
- Какая линия?
- Я тебе еще успею об этом рассказать.
- Через месяц у нас защита диплома и я уеду на Север.
- Я тоже уеду... Конечно, ты можешь не приходить.
- Я обязательно буду приходить!
- Главное, что ты был. Мне только осталось тебе рассказать.
И он дал ключ от своей квартиры.

Только тот, кто пять лет проходил в форме, знает цену гражданской одежде. Переодеться в гражданку - означало на время забыть об училище, и даже о самом себе, и окунуться в совершенно свежую и праздничную жизнь со своими - другими - законами. И даже отношение окружающих менялось: я был уже не моряком, не курсантом, а одним из всех. Я как бы на время уходил в подполье, менял свой статус. И город переставал относиться ко мне официально и становился ближе. Такая перемена всегда приятно щекотала нервы. И даже простенькие джинсы с рубашкой для меня казались верхом изыска и служили источником уверенности. Я чувствовал себя актером, которому разрешено было играть любые роли.
Когда пришел к Старику переодеваться в первый раз, не решился воспользоваться ключом. Хозяин долго не открывал, а когда впустил, сказал с легкой обидой:
- Мне тяжело ходить, у тебя ключ.
- Извините, как-то неудобно... Я хотел переодеться.
- Неудобно - мне.
- Кстати, если я поздно вернусь - ничего?
- Я всегда рад тебя видеть. - Старик сказал это как-то жестко и даже с раздражением. - Давай не будем возвращаться к этому.
- Извините.
- Ты слишком много извиняешься, показывая свою неуверенность в себе. Зачем извиняться - а значит сомневаться, - когда все точки над "i" уже расставлены?
Я спешил. Хотел спросить на всякий случай по своей привычке: "Я переоденусь?", но только показал головой и рукой в сторону шкафа и прошел к нему. Старик неожиданно улыбнулся и, как бы не веря, покачал головой. Он, наверное, тоже хотел произнести: "До чего же похож!", но промолчал.
Переодевшись, глянул на себя в зеркало, встроенное в дверцу шкафа с внутренней стороны, по-курсантски четко поправил одежду и расчесался. Собой я был вполне доволен, и у меня сладко забилось сердце. Марина всего несколько раз видела меня в гражданке и всякий раз говорила: "Вот это другое дело!" С ней явно что-то произошло. В тот день она неожиданно разыскала меня в курсантской столовой. Как раз Буйнис "травил" нам о своих очередных приключениях.
- Сегодня, пацаны, у подруги одной ночевал, - рассказывал он с намеренной небрежностью. - Вернее, у двух: мы втроем балдели. Утром просыпаюсь - музыка тихая играет, они вдвоем голенькие бегают вокруг, щебечут. Кофе в постель принесли. Нет, говорю, сгоняйте за винцом. Чуть не подрались, кому идти! Принесли бутылочку, мы ее тут же раздавили. Смотрю на часы - пора. Ну, поставил каждой по палке, оделся и сюда.
- Так от тебя же не пахнет спиртным!
- А у меня средство одно есть, из Гонконга.
Тут как раз подошла Марина и сообщила, что у нее два билета в их университетский клуб на всемирно известного саксофониста Владимира Чекасина и что ей очень хочется, чтобы я это увидел.
- Спасибо! - ответил я обалдело, ощущая любопытные взгляды ребят, и больше не нашелся, что сказать. О Чекасине я слышал впервые.
У Буйниса сразу настроение пропало, и мы с ним чуть не подрались из-за лишней пайки масла, которую Игорь "завещал" именно мне.
Естественно, после этого никакая учеба впрок не шла, а за что бы ни брался, ничего не мог довести до конца. Так и промаялся в ожидании вечера.
- Ну как, нормально выгляжу? - спросил я у Старика.
- На свидание? - в свою очередь спросил он.
- Ага.
- Нравится?
- Мы с ней просто друзья.
- Не извиняйся, ладно?

Марина была уже на месте встречи, однако когда подходил, она равнодушно провела по мне взглядом - не узнала.
- Привет! - сказал я, подойдя к ней почти вплотную.
Она оглянулась как-то испуганно и автоматически повторила:
- Привет!
Легкий испуг сменился радостью узнавания, а потом она вдруг насупилась, критически осмотрев меня, и тут же настроилась на свою дежурную улыбку, которая лишь по форме была приветливой и располагающей. Но я-то знал, что настоящая ее улыбка поистине прекрасна! Один лишь раз она мне так улыбнулась, когда в день ее рождения принес ей цветы прямо на кафедру. Это была какая-то особая минута, когда для меня вдруг исчезли и потеряли значение окружающие люди. Они это поняли и застыли, как будто их поразило излучение, как будто их сковало остановившееся время. В эту минуту мы воспринимали с Мариной только друг друга. Любое слово, произнесенное нами, любой поворот головы, каждый жест - все нам приносило наслаждение. И когда я вышел из кабинета, мир оглушительно снова втянул в себя, и я долго не мог понять, что же сейчас было. А перед глазами стояла ее улыбка - растерянно-счастливая и пронзительно нежная.
- Эй! - помахала она ладошкой перед глазами. - Ты где?
- Я вдруг подумал, не сон ли все это? - вернулся я в настоящее.
- Что именно?
- Что мы с тобой идем на концерт в твоем университете.
- Но ты же меня приглашал на танцы в свое училище.
- Это было давно и неправда.
- Кстати, почему ты не в форме?
- У вас же гражданское заведение.
- Тем более! Жаль, я думала, ты будешь в форме.
- Если бы знал, то обязательно был бы. - Я чуть не извинился.
- Тебе очень идет морская форма. Ну что же, пошли так.
Теперь и я критически мысленно окинул себя взглядом и понял, что явно уступаю в одежде и в своей короткой стрижке навороченным студентам. Это немного подпортило настроение. В каждом гражданском парне я видел соперника, ведь они из одного университета, каждый день встречаются с Мариной и наверняка кому-то она очень нравится.
- А давай ты всем будешь говорить, что я - твой брат, приехал из деревни и страшно захотел на джаз? - придал я своему голосу нарочитую серьезность и шутливо, в то же время пугаясь самого себя, обхватил ее рукой за плечи. И почувствовал, как она напряглась, как сдерживалась, чтобы не сбросить руку.
Раньше как-то все понятно было в наших отношениях: я действовал - она реагировала, теперь же я мучился в догадках, почему она меня пригласила. А еще я вдруг представил, как буду ее провожать и, наверное, должен буду поцеловать, хотя бы в знак благодарности за концерт. И не просто чмокнуть в щечку, а по-настоящему. Как она на это отреагирует?
К моему удивлению, мы с Мариной ловили свою порцию внимательных и оценивающих взглядов, а одна девушка, знакомая Марины, даже показала ей большой палец, стрельнув в меня глазами.
Концерт был просто фантастика! Чекасин виртуозно играл на саксофоне, потом на двух саксофонах одновременно. Умудрялся даже пристраивать флейту между ними и играл сразу на трех инструментах! Устраивал совершенно осмысленные диалоги между своим саксофоном и всем тем, что издавало звуки и что было у него под рукой, - связкой ключей, специально принесенными крышками от огромных кастрюль и прочим. Или он просто подпрыгивал и тут же отзывался звуками саксофона на удар своих ботинок об пол. Это было смешно и очень талантливо. В конце концов, он вошел в раж, упал на сцену и стал кататься по полу, продолжая неистово играть. Его композиции, состоящие в начале из знакомых мелодий, будто отрывались от почвы и уносились в какие-то запредельные дали, и мы улетали вместе с ним в неистовом экстазе.
Во время одной из пауз к нам подошел с цветами какой-то парень с чертами лица индейца и попросил Марину вручить цветы Чекасину от имени университета.
- Не будете возражать? - спросил он меня, видимо, уловив мой подозрительный взгляд.
- А почему я? - удивилась Марина.
- Ему нравятся девушки именно вашего типа, - объяснил "индеец".
- Надеюсь, он не предложит поехать с ним в гостиницу?
- Мы с вашим другом вас отобьем.
Марина немного подумала или просто выдержала паузу, и согласилась. И когда она вручала Чекасину цветы, тот поцеловал ее в щечку.
- Ты так классно смотрелась на сцене! - сделал я ей комплимент. - Страшно завидую Чекасину.
- Все зависит от тебя.
"Уж не поощрение ли это к действию?" - подумал я и начал усиленно фантазировать, как при расставании в парадной ласково сожму ее в своих объятиях и поцелую. И тут же спохватился, потому что разыгранные в мыслях сценарии никогда у меня не сбывались, и даже наоборот, сковывали, навязчиво напоминали о себе, буквально парализуя в случае непредусмотренных обстоятельств. И опять начинал мечтать.
- Тебе понравилось? - спросила Марина после концерта, когда мы остановились у гранитного парапета набережной Невы.
- Что? - не сразу понял я. - Ах да, очень! Спасибо тебе!
- А поцелуй?
Я поспешно и несколько неудачно ткнулся носом в ее щеку. При этом случайно встретился взглядом с "индейцем", который курил у входа в университет на той стороне дороги. Оба мы сделали вид, что абсолютно не знаем друг друга. Показалось, что "индеец" пренебрежительно усмехнулся.
- Ну вот, теперь мы в расчете, - снисходительно улыбнулась Марина.
Никогда еще Марина не была мне так близка, и город тогда был моим. Я рассказывал курсантские байки про наших офицеров, и мы всю дорогу до ее дома хохотали.
Самым любимым персонажем у нас в училище был капитан третьего ранга Золотарев по прозвищу Фанера. У него нижняя челюсть выдавалась вперед, будто он совсем недавно произошел, и лицо с постоянно тупым выражением. Марина его знала, но даже не догадывалась, какой это оригинальный тип.
Однажды на разводе дежурного наряда по училищу, делая инструктаж, он предупредил: "Товарищи курсанты! Необходимо усилить бдительность! Прошлое свое дежурство я осматривал роты и в одном кубрике под кроватью обнаружил… Что бы вы думали?" Тут все стали отгадывать: "Пыль! Горшок! Грязные носки! Труп! Презерватив!" "Хуже, - сказал он. - Бюстгалтер! Женский!! И о чем это говорит?" "В училище появились гомосеки", - предположил кто-то. "Нет, хуже! Это значит, что в училище проникают женщины!"
Продолжая инструктаж, Фанера заявляет: "В нашем училище плохо стало с воровством. Надо это дело исправить!" Мы не выдерживаем и начинаем смеяться. "Непонятно", - говорит он, а мы уже буквально валимся от смеха. "Смирно! - орет он, и глаза у него становятся навыкат. - Кто смеялся?" Стоим молчим, еле сдерживаемся. "Я спрашиваю, кто смеялся? Мне что, пальцем ткнуть?" "Я смеялся", - говорю я: пятый курс, терять нечего. "Выйти из строя!" - командует он мне. Выхожу. Фанера обошел меня кругом, как статую, встал передо мной и вдруг тихо, даже как-то ласково спрашивает: "У вас родители есть?" "Есть", - отвечаю. "А бабушка с дедушкой?" - "Тоже есть". И вдруг он опять переходит на крик: "Неужели они вас не научили, как в строю стоять?!"
- А ты меня научишь, как в строю стоять? - сквозь смех спросила Марина.
- Сначала нужно научиться отдавать честь, - ляпнул я, и мы закатились в новом приступе смеха.
Все офицеры были более-менее нормальные, а Фанера, как только заступал на дежурство, лез во все дыры. Особенно любил ловить тех, кто возвращался ночью из самоволки. Подходит обычно к кровати, срывает одеяло и спрашивает у проснувшегося в ужасе курсанта: "Вы почему не спите?" А у нас один курсант постоянно спал без трусов, как итальянец. Фанера при проверке по своей привычке сдернул с него одеяло и остолбенел: "Почему голый?" "Носки на ночь постирал", - ответил курсант спросонья. "Понятно".
Но однажды Фанера всех удивил. В новогоднюю ночь в училище было малолюдно, остались лишь неуволенные и те, кому идти некуда. И вот он заходит в нашу роту и спрашивает у дневального: "Где неуволенные?" "Все спят", - отвечает дневальный. Тут как раз дверь в один кубрик приоткрылась, а оттуда - голоса, шум, звон стаканов. "Спят?" - переспросил Фанера. "Спят, - подтвердил дневальный. - Как убитые". "Ну ладно, не будите их", - сказал он и ушел. Дневальный аж протрезвел.
...Когда подошли к Марининой парадной, у меня бешено заколотилось сердце. Я слишком явственно вспомнил тот, очень памятный для меня поздний визит, окончившийся крахом, и ко мне вернулся тот парализующий страх. Но в то же время видел, что Марина ждала от меня каких-то действий, да и я вдруг подумал, что теперь для меня любое знакомство без сексуальной перспективы просто не интересно и, вообще, не имеет смысла. И обреченно понял, что не смогу заставить себя прикоснуться к ней.
- Ну что, будем прощаться? - сказала она уже серьезно, глядя мне прямо в глаза.
- А ты спешишь?
- Времени жалко.
- Спасибо за приятный вечер!
- И всё?
- Концерт меня просто шокировал.
- Иногда ты бываешь очень милым, но иногда... В тебе два совершенно разных человека. Удивительно! - она махнула ладошкой и скрылась в парадной, не закрыв за собой дверь.
Подождав чуть-чуть, я медленно, боясь скрипа, прикрыл дверь и пошел к Старику. Проходя мимо той самой подворотни, где у меня было в первый раз, замедлил шаг. И ко мне вдруг пришла мысль, что я бы, наверное, смог уйти в монахи. Так надоела вся эта суета! А секс без любви - это использование в качестве инструмента чужого тела для удовлетворения своего, а минутное удовольствие - иезуитская плата, всего лишь маскирующая омерзение от взаимного эгоизма.

Старик не спал. Когда я открыл дверь и тихо прошел в зал, он по-прежнему сидел в кресле. И даже не читал.
- Вы не ложитесь, потому что меня ждете? - спросил я.
- Это не твои проблемы. Как свидание?
- Я вел себя так, как будто постоянно говорил: "Извини". Вы были правы, предупреждая меня.
- Ничего, это пройдет.
Я сел на диван и осмотрелся.
- А у вас тут уютно, - сказал я и подумал, что эта обстановка окружала Старика много лет и для него эта квартира может казаться тюрьмой.
- Если хочешь, переночуй здесь, - предложил он.
- Не могу! У нас сегодня дежурный офицер, который ночью ходит по ротам и проверяет наличие курсантов в койках. А у меня нет официального увольнения.
- Тогда, конечно, не надо.
Я уже не задыхался при виде Старика, уже не боялся его старости. И дежурного офицера не боялся, как и все пятикурсники. Но перспектива остаться здесь меня испугала. Я почувствовал, что должно произойти что-то очень важное и непоправимое, к чему абсолютно не был готов. И в то же время я не спешил уйти. Время как будто сделалось вязким, словно в подземелье. Вдруг услышал какие-то звуки, на которые раньше не обращал внимания, - где-то капающую воду из крана, смутные голоса из соседней квартиры и даже чье-то шуршание за обоями. Надо мной повисла необходимость остаться здесь.
- Когда-то я тоже был влюблен, - улыбнулся Старик, пристально посмотрев на меня. - Тоже слишком много извинялся.
Внешне я никак не отреагировал на его слова, но стал внимательно слушать. Старик это понял и продолжил:
- В юности мы часто попадаем в состояние невесомости. Осознаем, что надо поступить
именно так, но почему-то боимся этого сделать. И эта стадия уже решения, но еще не поступка может длиться довольно долго и мучительно, хотя человек и понимает, что выглядит глупо и даже жалко. Помню, пришел однажды со знакомым в одну квартиру на Суворовском, где собиралось некое мистическое общество молодых поэтов и художников. Каждый член этого кружка на каждой встрече должен был продемонстрировать какую-либо творческую акцию, раскрепощающую дух и тело. Нас очень тепло встретили, но на меня вдруг напал столбняк: я не мог ни говорить, ни свободно двигаться, ни вообще мыслить. Проклинал себя последними словами, но ничего не мог с собой поделать. Когда очередь дошла до меня, я молча собрался и ушел. И больше там не появлялся, хотя пьянящий дух свободы у них мне очень понравился. Потом уже узнал, что во время одной из оргий погиб юноша от неудачного сексуального эксперимента и всю компанию арестовали.
В такую же невесомость я попал и с девушкой, в которую был влюблен. Ее лицо до сих пор у меня перед глазами. Когда встретились в первый раз на улице, я сразу ее увидел. Почему-то никто другой ее не замечал, я же не в силах был отвести от нее взгляда. Как будто мы с ней были родом с одной и той же далекой планеты и я неземным чутьем распознал в ней родственное существо. Что меня еще больше поразило - она оглянулась и тоже увидела меня среди толпы. Это длилось доли секунды, но она все поняла. Потому что изменилась ее походка.
Не отдавая себе отчета, я пошел за ней следом. Она чувствовала это, все время хотела оглянуться, но на полпути как бы раздумывала. Я проследил за ней до дома, в парадную которого она вошла. Дом этот сразу же стал мне близким, как и она. Люди считали, что он обычный в ряду других, но он был великолепен и даже светился. Он притягивал к себе, и я, часами стоя на морозе, ласкал взглядом его стены и окна и терпеливо ждал, когда она появится на улице. Я стоял открыто, не скрываясь. Видя меня, она убыстряла шаг и этой своей реакцией будто разговаривала со мной. Я уже много узнал о ней, определил окна ее квартиры - там время от времени дергалась занавеска, проникся ритмом ее жизни, но на длительное время завис в той самой невесомости. Открыто заявил "А" и застопорился на "Б". Любя и боготворя ее, я даже не делал попыток познакомиться ближе. Как будто постоянно этим извинялся за свои чувства и просил не обращать на меня внимания. Но когда, наконец, решился подойти к ней, она исчезла. Прошла неделя, другая, а ее не было, и лишь иногда дрожали шторы в окнах ее квартиры. Я был в отчаянии.
Как-то раз ко мне подошла незнакомая женщина и спросила мое имя. А потом сказала: "Идемте, Маша хочет вас видеть". Это была ее мать. Она больше ни о чем не спрашивала, лишь рассказала, пока мы шли, о болезни дочери и ее постоянной просьбе: "Посмотрите, он там стоит?"
Встретились мы с ней как старые знакомые. "Миша, вы сумасшедший?" - спросила она, когда нас оставили вдвоем. Я не верил своему счастью! Нам было легко и сладко вместе. Маша впервые за много дней спокойно заснула. Когда я уходил, ее мать попросила приходить к ним еще.
Я перестал посещать университет, в городе царила неразбериха, большевики наводили свои порядки. Было голодно. Но для меня то время стало счастливым. Я обычно садился в кресле у окна, она лежала на кровати, укрытая толстым одеялом и шерстяным пледом, и мы говорили. Или молчали. Просто иногда было приятно вдвоем молчать. Ее родители нам не мешали, правда, отец был со мной холодно учтив. Когда она засыпала, я тихо уходил.
Мы не говорили о ее болезни, но, думаю, у нее было белокровие. Она постоянно ощущала слабость, замерзала, хотя от круглой печи в углу комнаты шел жар, у нее кружилась голова. По словам матери, с моими визитами ей стало значительно лучше и, дай Бог, все закончится хорошо. Мы часто мечтали с Машей о лете, как будем встречать рассвет на берегу Финского залива, как будем купаться и босиком бегать по песку.
Однажды после долгого молчания, которое на этот раз было совсем другим, она сказала, впервые обратившись ко мне на "ты": "Миша, согрей меня". "Как?" - растерялся я и покрылся краской. "Ляг рядом". Тут я опять завис, не решаясь сдвинуться с места, хотя только и мечтал о том, чтобы поцеловать ее и прижать к себе. "Право, какой ты нерешительный!" - сказала она с досадой. "Извини, но..." - начал я мямлить. "Раздевайся и ложись! - приказала она. - И не заставляй меня говорить словами то, что и так понятно. - И уже мягко и тихо произнесла: - Я отвернусь, не буду смотреть".
У меня совсем не было опыта. В тумане, в котором слышалось только биение моего сердца, я разделся и лег рядом с ней под одеяло. Она пылала. "Прижмись ко мне сильнее", - попросила она. И как только я прильнул к ней, все, что раньше сковывало меня, мгновенно исчезло. Я впервые поцеловал ее. Она повернулась, и мы крепко обнялись. "Не бойся, - прошептала она. - Я тебя очень люблю".
Когда она вскрикнула от боли, дверь в комнату распахнулась - это был ее отец. "Я так и знал! - гневно выдохнул он и, еле сдерживаясь, прошипел: - Проваливай отсюда, мерзавец!" "Я прошу руки вашей дочери", - пролепетал я, стыдясь оторваться от Маши…
Для девушки все случившееся стало сильнейшим ударом. Она закричала: "Уйдите!" и потеряла сознание. К ней бросилась мать, откуда-то еще взялись люди. Не помня себя, я оделся и пробкой выскочил на улицу. Лицо горело от стыда и ощущения чего-то непоправимого.
Больше недели я не выходил из дома, пребывая в глубокой депрессии и тоске, в полубреду. Мысленно произносил целые речи перед ее отцом и матерью. Вновь и вновь вспоминал в малейших деталях нашу с Машей близость. И вот когда уже решил пойти к ней завтра, когда впервые с интересом посмотрел на улицу из окна, услышал за спиной удивленный голос матери: "Сынок, к тебе какая-то дама в трауре".
Я все понял. И, как в классической мелодраме, упал без чувств...
Мне хотелось задать Старику вопросы, но, наверное, они были не уместны. Выждав паузу, я неуверенно встал и пробормотал: "Пора идти". И начал переодеваться.
Когда сложил гражданку в шкафу и остался в одних плавках и носках, Старик вдруг попросил принести с кухни воды. И когда я подошел к нему, он взял меня за руку. Кожа у него была сухая и жесткая.
- Не бойся, - сказал он сдавленно. - Подожди, выслушай. Мне необходимо это сказать.
Я не шевелился, как будто утратил способность двигаться, и он продолжил:
- Шестьдесят лет назад сидел другой старик, такой же древний, как и я, а я двадцатилетним юношей стоял перед ним вот так, как сейчас стоишь ты. И он мне рассказывал, как и он, будучи еще подростком, точно так же стоял перед другим стариком и тот ему рассказывал то же самое. Какая-то странная сила всех стариков в нашей линии сталкивает с себе подобными молодыми людьми.
У меня зазвенело в голове, все вокруг будто погрузилось в туман, стало зыбким и расплывчатым. То, о чем я со страхом предполагал, оказалось совсем другим - возможно, еще более непоправимым.
- Ты человек нашей линии, - говорил Старик уже чистым и твердым голосом, - которая уходит в давние века. Когда стариком станешь ты, тоже обязательно встретишь юношу, в котором узнаешь себя. Вы обязательно сблизитесь. И это будет последнее главное событие в твоей жизни, после чего уже совсем не страшно будет умереть.
Я освободил руку и отступил на шаг. Я не совсем понимал, о чем говорил Старик. Вернее, отказывался принимать серьезность его слов и даже подумал, что это бред. Вспомнил юношу из альбома Старика: на одних снимках у него был лукавый, немного хитрый взгляд, на других он был грустным и ранимым. И у меня действительно возникло ощущение, что я знаю этого человека, во всяком случае, понимаю его. Мы действительно были похожи. У нас было одинаковое лицо!
Внимательно, безо всякого смущения я посмотрел прямо в глаза Старика и, мысленно сняв с него наслоения времени, вдруг увидел того, кто был на старых фотографиях. И еще нахлынуло воспоминание, как в школе мне нередко снился, причем очень детально, мой двойник, мое полное подобие. При этом оба мы были обнаженными, и душа в этот миг млела от покоя и счастья в присутствии рядом абсолютно не чужого человека - самого себя.
Старик уже не казался мне безобразным. С легкой грустью, полуоборотившись в свои воспоминания, он смотрел на меня и улыбался. И я почувствовал себя не вправе прерывать это состояние, что-то разрушить, поставить точку. И если я действительно человек какой-то линии, участник этого повторяющегося спектакля, если он действительно мой двойник, только постаревший, то, наверное, я должен был следовать своим внутренним побуждениям, хоть и странным. И я полностью разделся, утратив стыдливость, будто участвовал в каком-то физическом или медицинском эксперименте. Будто я некая матрица, искусственная модель.
Выражение лица Старика никак не изменилось, но в его глазах была видна улыбка. Он медленно проводил по мне взглядом, как будто разглядывал свою собственную фотографию. Его взгляд буквально касался меня. Я совсем не стыдился своего возбуждения, ведь и мысли не возникает стыдиться самому перед собой.
- Я совсем похож на вас? - спросил я, медленно поворачиваясь.
Старик чему-то усмехнулся и произнес:
- Почему ты не спрашиваешь, при каких обстоятельствах я познакомился со своим Стариком?
Я в самом деле хотел это спросить, но спросил совсем другое:
- А вам не доставляет боли, что у вас теперь нет такого тела?
Старик от удовольствия аж встряхнул головой:
- А я вот сказал ему: "Вам не больно смотреть на меня?" Ты более дерзкий.
- И что он вам ответил?
- Он сказал: "Мне радостно смотреть на тебя, потому что твое тело вновь стало моим".
- А вы что мне скажете?
- Да, я должен сказать... Не лишай свое тело чувственных наслаждений, они помогут сохранить гармонию между твоей душой и телом. А когда оно иссякнет, жизнь столкнет тебя с другим юношей, который подарит тебе свое тело, и ты вновь сможешь им обладать как своим - уже в своем воображении. И это будет так же сильно и осязаемо.
- Я не знаю, радоваться или огорчаться, что мы с вами встретились. Ведь это всего лишь случайность! Мы могли и не встретиться.
- А ты радуешься или огорчаешься, что живешь?
- Я просто живу, радуясь или огорчаясь.
- В мире все происходит случайно - я в этом не сомневаюсь. Разве тот бутерброд с колбасой кто-то уронил намеренно? Но между случайностями существует странная связь, сцепляющая их в совершенно определенную систему. Наша линия - один из миллионов элементов конструкции мира. Ее мы нащупали, видимо, случайно, но она зримо, совершенно очевидно для нас скрепляет хаос случайностей в довольно жесткую структуру. И поэтому я могу сказать тебе вполне определенно: как ни сложится твоя жизнь, какие случайности тебя ни встретят, ты доживешь примерно до моих лет и незадолго до смерти, которая тебя тогда уже не будет пугать, потому что ты научишься жить в воображении, ты встретишь твое сегодняшнее подобие и расскажешь ему о нашей линии, как я рассказал тебе. И чем богаче и насыщеннее будет твоя реальная телесная жизнь, тем ярче станет твоя жизнь в воображении. И тебе уже не нужно будет своего тела, не жалко его... Я уверен, что каждый человек принадлежит какой-нибудь линии, с кем-то завязан в узел, только об этом не знает. Любое чудесное совпадение он воспринимает или как мистику, или как случайность, или как действие тайных или высших сил. А это не сила и не действие, а всего лишь результат, обусловленный структурой переплетенных нитей - то есть миллионов линий, подобных нашей. И эти нити образуют, наверное, совершенно потрясающие рисунки, у которых гениальный автор. Возможно, рисунки похожи на орнамент, а может быть, - на письмена, из которых и состоит Книга жизни... В нашем мире, и вообще, в мире, который мы только можем себе вообразить, действует базовый закон - закон образа и подобия. Помнишь, как в Библии? "И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему". Так Он сформулировал этот закон. Всё в мире чему-то подобно, является образом чего-то. Всё устроено по этому принципу. И это, наверное, единственное, что скрепляет весь мир и не превращает его в хаос. И это дает нам шанс познать этот мир. И даже, возможно, шанс прочитать Книгу жизни, если обнаружим ее подобие в чем-то, если сумеем разгадать в проекциях ее истинное содержание. Да и в Откровении сказано, что мера человеческая такая же, как и мера Ангелов, то есть единицы измерения и принципы познания здесь и Там сопоставимы. Мы способны познать логику Его Замысла, потому что живем в мире подобий...
Десятки вопросов к Старику закрутились у меня в голове, но я задал тот, который возник у меня первым:
- А если бы я не пришел к вам?
- Тогда в мире что-то необратимо нарушилось бы.
- Но ведь не может же это повторяться вечно? И началась же эта линия не с сотворения мира? А вдруг она закончится на мне?
- Я тоже так думал, пока не увидел тебя из окна... Твои вопросы я бы задал по-другому: завершена Книга жизни или Он над ней все еще работает? Если она обновляется, то Он - вокруг нас, если завершена и работает в автоматическом режиме, то Он - ушел. Но на эти вопросы у меня ответов нет.
- Но почему я вам должен верить? Какие-то линии... - Я не хотел быть скованным предопределенностью.
- Ты в первый раз убедишься, когда через шесть дней, на седьмой, я умру, - произнес Старик пересыхающим голосом.
Я попытался вычислить эту дату, но даже не мог вспомнить, какое сегодня было число.
- Я верю! Совсем необязательно умирать! - воскликнул я.
Старик снисходительно усмехнулся и сказал уже совсем другим, каким-то чужим голосом:
- Одевайся. Тебе пора уходить: у меня осталось мало времени. Ты выполнил свою первую функцию. Всё в мире на своих местах, и я спокоен.
Я автоматически оделся и в растерянности замер посреди комнаты.
- До свидания, - пробормотал я.
Старик не ответил. Он смотрел своими выцветшими глазами куда-то мимо меня, и на его лице мерцала улыбка...
Захлопнув входную дверь, я быстро спустился на улицу, выйдя на огромный заасфальтированный плац, и твердо сказал себе, что больше на работу не выйду. В училище, где все было предопределено, идти не хотелось, и я долго бродил по городу. И о чем думал в ту ночь, даже сам не могу сейчас вспомнить. Кажется, обо всем.

На следующий день я не вышел на работу и передал с Игорем в ЖЭУ заявление об увольнении. Решил вплотную заняться дипломом. В общем, взяться за ум.
Тема диплома была трудновыговариваемой, но не сложной. Мне надо было охарактеризовать гидрологические фронты - то есть области соприкосновения разных водных масс - в Северной Атлантике по данным экспедиции на научно-исследовательском судне "Профессор Зубов", в которой я сам принимал участие во время производственной практики. Работа была бы скучной, если бы за географическими координатами, датами и номерами точек исследований не всплывали события прошлогоднего рейса и порты захода - Антверпен, Роттердам, Мидлсбро в Англии... И так же, как тогда мне хотелось скорее вернуться в Питер, сейчас мне хотелось в море, где совсем другие проблемы, где спокойная и размеренная жизнь в ограниченном объеме, где люди совсем другие, чем на берегу, и где заходы в заграничные порты дарили незабываемые праздники.
Я отстранился ото всех и целые дни проводил в институте Арктики и Антарктики, где хранились материалы экспедиции. Сначала спрашивали, что со мной, но потом перестали, так как за пять лет привыкли к моей привычке уходить в себя. С Игорем встречались лишь на завтраке, да и то не всегда, а на ужине его не было, потому что теперь его кормила бухгалтерша из ЖЭУ. Он мне сообщал какие-то новости из мира жилищно-коммунального хозяйства, Рая что-то постоянно передавала. Все это я слушал в пол-уха. Надо было идти за расчетом, но я все откладывал, ожидая, когда кончатся деньги. А они всё не кончались, потому что тратился только на сигареты и на дешевую институтскую столовую.
О Старике конечно же периодически вспоминал, но так как мысли о линиях и прочем, что он мне наговорил, приносили беспокойство, старался тут же переключиться на что-то другое. Я пытался убедить себя, что у Старика - обычный бред, что ему на плечо села птица Шизо, как выражался один парень с нашего курса. И когда Игорь однажды утром сообщил, что дед мой умер и, как считает Рая, из-за меня, поскольку я был "последней радостью в его жизни", я почти равнодушно ответил: "Жаль, такая квартира уплыла!" Сказал, чтобы оставить мысли Игоря в привычной для него колее. И совершенно спокойно отметил про себя, что Старик был прав со своими шестью днями, хотя и не попытался сверить даты. И еще подумал, что, в общем-то, я и не сомневался, что Старик будет прав.
- Кстати, у него действительно нет никаких родственников. Никто не приезжал на похороны, - заметил Игорь.
- Может, просто не знают?
- Эх, Славка! Не приспособлен ты к жизни! Дед запал на тебя, а ты пролопушил. Теперь вот постоит квартира запечатанной, а потом в нее кого-нибудь вселят.
- Раю, например.
- Там и без Раи много желающих!
И вдруг меня будто горячим паром ошпарило изнутри, сбилось дыхание: ведь у Старика осталась моя гражданка! Единственная! Джинсы лично в Голландии покупал! Чего же я сразу не забрал? Знал же, что больше к нему не приду. Надо теперь, видимо, в ЖЭУ обращаться, к Рае идти... Но у меня ключ есть!..
Наверное, надо было Игорю об этом сказать, но я почему-то не сказал, ревностно оберегая свою тайну, боясь предоставить кому-то даже косвенную возможность подойти к ней.

Выходя в тот день из училища, обратил внимание на какого-то парня, который пристально на меня смотрел. Когда проходил мимо него, он поздоровался.
- Здравствуй, - рассеянно кивнул я.
- Ты меня не помнишь? - спросил парень.
- Пока нет.
- Ты куда-то спешишь?
- На троллейбус.
- Пошли вместе, мне тоже туда.
- А где мы с тобой встречались-то? - мучило меня любопытство.
Впрочем, в моей голове уже сверкнула догадка.
- Помнишь - Васильевский остров, раннее утро, раскрытое окно...
Что-то неприятное окутало сердце, и стало гадко на душе, как всегда бывает в предчувствии неприятного разговора. Конечно же я вспомнил этого человека, который стоял за окном и наблюдал за нами.
- Ты друг Веры? - спросил я.
- Какой Веры?
- У которой я был.
- Ее Вера зовут? Нет, мы с ней даже не знакомы.
- Значит, ты случайно оказался в том глухом дворе?
- Да, я однажды случайно там оказался и увидел. Но тогда был не ты.
- У нее что, постоянная привычка раскрывать окна?
- В общем, да.
- И она знает, что ты?..
- Конечно! Ее окна открываются со специфическим скрипом, мне слышно из моей комнаты.
- А как ты меня нашел?
- Но я же видел форму с названием вашего училища. Она висела на стуле.
Я всегда поражался и завидовал смелости людей, которые могли целенаправленно знакомиться, не стеснялись этого делать и у них все получалось. В отличие от них, для меня это всегда было мучительно. Парень явно смущался, но с изяществом справлялся со своим волнением.
- С Верой что-то случилось? - предположил я, до сих пор не понимая цели его прихода.
- Да нет.
Мне вдруг вспомнилось, как мы с другом в классе, наверное, восьмом ходили поздними вечерами в строящийся дом и наблюдали оттуда за окнами противоположного дома. Не у всех были занавешены шторы, и мы порой лицезрели довольно пикантные сцены. Но вскоре нас застукал сторож - мы слишком громко смеялись и обсуждали увиденное. И это занятие у нас отпало само собой. Вспомнив это, я как бы объяснил для себя интерес этого парня, но в то же время почувствовал себя выше, как переболевший этим - перед непереболевшим, стал строже, как к задержавшемуся на подростковом этапе развития.
- Она что-то просила передать? - спросил я, добавив в свой голос металла.
- Нет. Она тут ни при чем. Мы с ней даже ни разу не встречались.
- Зачем тогда ты меня нашел?
- Хотел познакомиться.
- Ну, давай знакомиться: меня зовут Вячеслав.
- Дима.
Мы протянули друг другу руки, и я как бы в знак почтения иронично склонил голову.
- А чего тебе нужно-то?
- Просто хотел познакомиться.
- Странно. Ведь я бы мог тебе морду набить за то утро, а ты - знакомиться.
- Кстати, я хотел извиниться.
- Это ты так перед всеми извиняешься?
- Я же вам ничего плохого не сделал. Вы очень красиво смотрелись.
Я стал вспоминать в деталях то утро и, действительно, ничего безобразного и компрометирующего в своих действиях не нашел. Но все равно чувствовал себя не совсем приятно.
- А почему ты сам к ней в гости не придешь? Вы бы тоже красиво смотрелись.
- Спасибо! Но она совсем не в моем вкусе.
- Интересное у тебя кино! Но я бы никогда не стал этим заниматься. Извини уж!
Дима промолчал.
- У тебя какие-то проблемы? - поинтересовался я, смягчив голос.
Он продолжал молчать, наверное, обидевшись.
- Я не телепат, - улыбнулся я, - твое молчание мне ни о чем не говорит.
Дима вдруг остановился и, глядя мне прямо в глаза, произнес:
- Мне захотелось с тобой познакомиться просто так. Увидев тебя тогда, я подумал, что мы могли бы стать друзьями.
Меня до такой степени смутили его слова, что я густо покраснел и лишь по набранной ранее инерции ответил:
- Приятно, конечно, что ты так подумал, но я не смогу тебе составить компанию по утрам.
- А этого и не требуется.
- И к тому же, я думаю, о дружбе не договариваются - она просто случается.
- Она случится, я уверен!
Боясь, что разговор приобретет совсем уж сентиментальный характер, чего я терпеть не мог, и что в конце концов не найду, что ответить этому странному парню и поэтому нагрублю ему, я решил плавно сворачиваться:
- Я спешу. Если хочешь, давай продолжим разговор в следующий раз. Хорошо?
- В следующий раз ты тоже будешь спешить.
- Ну это уж как случится.
- Давай сегодня вечером встретимся в Гавани часов в семь?
- Никогда не знал, что следующий раз наступает так быстро! - удивился я Диминой наглости.
- Я всегда в это время в Гавани.
- Буду иметь в виду.
Кивнув головой, что, мол, разговор окончен, я решительно направился в сторону остановки, оставив Диму одного. И вдруг меня будто озарило: пришла мысль, которая показалась мне совершенно гениальной. Резко развернулся и вновь подошел к Диме:
- Слушай, следующий раз наступит действительно быстро - сегодня, в два часа ночи. Жди меня около училища. Сможешь?
- Смогу. А зачем? Почему так поздно?
- Там узнаешь.
Еле сдерживая смех, я побежал к подходившему к остановке троллейбусу.

Дневальный по роте разбудил без десяти два. Я быстро вскочил, будто и не спал. Оделся в робу, взял из тумбочки ключ от квартиры Старика и спустился на выход. С удивлением обнаружил, что на улице накрапывал мелкий дождь. Небо затянулось плотной серой пеленой, но все равно было светло, как ранним утром. Стало очень неуютно. Осмотрелся: Димы нигде не было. "Ну и черт с ним!" - подумал я. Уж было хотел отказаться от своего намерения, даже замедлил шаг, нагоняя на себя мысли об оставленной теплой кровати, но тогда бы я, наверное, перестал себя уважать. Да и дело мне предстояло гораздо более приемлемое для меня, чем, например, познакомиться с кем-то на улице или объясниться Марине в любви.
Через дорогу кто-то направлялся в мою сторону. Это был Дима. "Пришел все-таки, дурак", - усмехнулся я и пошел ему навстречу. Обменялись рукопожатием. В общем-то, мне стало радостно, что он пришел, и я пошутил:
- Ты что, с дальних подступов наблюдал за училищем?
- Но я же не знаю, что ты задумал.
- Ничего особенного - ограбление!
- В смысле?
- В прямом. В одной квартире, которая сейчас опечатана, лежит моя гражданская одежда. Надо ее забрать.
- В квартире?
- Да, там жил человек, который недавно умер. Я у него хранил гражданку.
- И там никого нет?
- Абсолютно! Ну чего, пойдешь?
Дима был явно озадачен:
- А если нас застукают?
- Значит, такова судьба. Ты, кстати, можешь отказаться. Я же не могу тебя заставить.
- Можно подумать, что у меня есть выбор в два часа ночи.
- Тогда пошли.
По дороге коротко рассказал ему о своей работе дворником и о Старике, которого я якобы опекал. Дима молчал. Мне сначала было неудобно перед ним, что вытащил его на такую авантюру, но потом сказал себе: "Он же согласился, так что извинений с моей стороны никаких не нужно".
На лестничной площадке Старика горел свет. На его двери были намертво приклеены аж две бумажки с печатями и чьими-то подписями. Стало неприятно от мысли, что если нас действительно застукают, то посчитают за настоящих воров. Однако присутствие Димы не давало мне углубляться в эти размышления, с ним мне было легче оставаться решительным. Да и курсантская форма явно не была одеждой квартирного вора.
Прорвал ключом бумажки и легко открыл дверь. Включив свет в коридоре, кивком головы позвал Диму. Запах здесь стоял такой же, как и при хозяине, и я вдруг подумал, что он так же, как и раньше, сидит сейчас в своем кресле.
- Проходи, - прошептал я Диме и захлопнул входную дверь. Мне явно не хотелось в темной комнате Старика находиться одному.
Моя гражданка была на своем прежнем месте. Я взял пакет и хотел было уходить, как вдруг задержал взгляд на кресле. "Ты не оставил мне никакой надежды, - подумал я, обращаясь к Старику. - Встретишь свое подобие и через шесть дней умрешь. А как же я, зная, буду жить эти шесть дней? Как ты прожил эти шесть дней?"
- Что еще? - испуганно спросил Дима.
- Просто хочу посидеть в этом кресле.
Совершенно безумная идея вдруг пришла мне в голову. Наверное, проникновение в запечатанную квартиру показалось мне в реальности гораздо менее опасным предприятием, чем я настроился испытать. И я подумал, что если именно сейчас и именно здесь проиграю то, что Старик предсказал мне через шестьдесят лет, то Там это воспримется как выполнение задания, и я перестану быть человеком линии. Стану свободным, не зная, в какие другие линии вплетен. И я сел в кресло Старика, в котором он, возможно, и умер, включил настольную лампу и пристально взглянул на Диму, который явно нервничал.
- Как ты считаешь, мы похожи с тобой? - спросил я, не отводя от него взгляда.
- В каком смысле?
- В прямом. Внешне!
- Не знаю.
- Да, тебе трудно увидеть в моем старческом лице себя, такого юного и красивого.
- Что? - не понял Дима и смешно заморгал расширившимися глазами.
- Шестьдесят лет назад, - продолжал я на полном серьёзе, - я стоял, как ты сейчас, перед таким же стариком, и он мне рассказывал то, о чем я расскажу тебе сейчас.
Дима недоуменно смотрел на меня.
- Идем отсюда скорее! - взмолился он.
Я еле сдерживал смех:
- Разденься.
- Зачем?
- Так надо.
- Но ведь мы в чужой квартире!
- Мы там, где и должны быть.
Он все надеялся увидеть в моих глазах отблеск какого-то затянувшегося розыгрыша, но я безукоризненно играл свою роль. "Вот это я влип!" - говорил весь его вид. Он, наверное, подумал, что попал в руки какого-нибудь маньяка.
- О чем ты хотел рассказать мне? - спросил он, изо всех сил пытаясь выглядеть спокойным. - Чего ты хочешь?
- Сначала разденься.
- А ты?
- Я уже однажды раздевался.
- Надо уходить отсюда!
- Раздевайся, я сказал! - произнес я твердым командирским голосом и мысленно поблагодарил пятилетнюю училищную муштру.
Дима не прошел курсантскую или армейскую школу, и поэтому его охватил прямо-таки панический страх. Как-то странно подвывая, он стал раздеваться.
- Совсем? - отрешенно спросил он.
Мне показалось, что он уже мысленно простился с жизнью и смирился с этим.
- Конечно, - ответил я.
И опять память, изначально ориентированная на поиск подобий и ассоциаций, раскрыла передо мной сцену из далекого школьного прошлого. Мы с одной девочкой были дежурными и остались с ней после уроков в классе мыть полы. На улице было пасмурно, в классе - темно. Не знаю, что меня заставило - может быть, искренняя симпатия, - но я вдруг подошел к ней сзади, обхватил ремнем ее шею и стал душить, то усиливая хватку, то ослабляя. "Ты чего?" - несколько раз спрашивала она. "А ничего!" - отвечал я.
Я чего-то хотел от нее, но не знал, чего именно. Всякий раз, сжимая ремень, испытывал обжигающую нежность к ней. Девочка не кричала и не звала на помощь, она доверяла моей вспыхнувшей нежности и только лишь тихо заплакала от испытанного потрясения, когда я убрал с горла ремень. Наверное, тогда я впервые любил по-настоящему. И единственный раз. Я не извинился и, вообще, больше ни слова не произнес: зачем лишние слова, если я уже твердо и однозначно продемонстрировал свое мужское превосходство, показал, что я отношусь к самцам.
Ощущение власти над другим человеком пьянит, всемогущество оглупляет, но я был серьезным "богом". Окинув критическим взглядом Димину нескладную фигуру, продолжил совершенно серьезно:
- Мы с тобой люди одной линии. Ровно через шестьдесят лет ты встретишь молодого человека, как две капли воды похожего на тебя нынешнего, и он будет стоять перед тобой так же, как сейчас стоишь ты. А через шесть дней ты умрешь…
Говоря это, я со странным спокойствием подумал: ведь если Там это воспримут всерьез, то через шесть дней я сам должен буду умереть! Перед глазами все медленно поплыло, и лишь глаза Димы смотрели на меня неподвижно, и в них стоял то ли страх, какой всегда бывает в присутствии палача, то ли глубокая тоска, какая бывает при виде безнадежно больного. Мне бы и хотелось все окончательно перевести в шутку, но я уже не мог, как будто меня втягивал внутрь какой-то безжалостный механизм.
И в этот момент раздался пронзительный звонок, который буквально заложил мне уши. В первое мгновение мы оба почувствовали облегчение, но тут же и меня, и Диму охватил неподдельный ужас.
- Туда! - прошептал я, показав на полуоткрытые двери, ведущие во вторую комнату, и выключил лампу.
Я стал ощущать себя, лишь когда мы уже стояли, прижавшись к стене, в комнате с наглухо закрытыми шторами. Поднятая нами пыль щекотала ноздри. Стояла звенящая тишина.
Опять раздался звонок в дверь.
- Тише! - сказал я Диме, хотя от него не исходило ни единого звука, даже дыхания.
Через минуту услышали, как в замочную скважину кто-то осторожно вставил ключ и попытался открыть. Потом вставили другой ключ. С третьей попытки дверь открылась, и раздался чей-то шепот:
- Здесь кто-то есть.
Ему ответили:
- Хватит глючить, давай быстрее!
Я судорожно пытался сообразить, как мне лучше поступить, - продолжать прятаться или сейчас же выйти к ночным визитерам и шугануть их отсюда. Пока думал, кто-то прошел в зал и на мгновение в щели между дверями сверкнул луч фонарика.
- Здесь кто-то уже побывал, - опять раздался шепот.
Из коридора спросили:
- Есть что-нибудь?
- Сейчас посмотрим... Какой-то сверток.
Слышен был каждый шаг, каждый вздох человека с фонариком. "Все равно умру не сейчас, - подумал я. - Или через шестьдесят лет, или через шесть дней. Я сейчас выйду к нему". Но тут случилось нечто странное, чего я до сих пор не могу объяснить. Человек вдруг замер, перестал дышать, потом недоуменно прошептал: "Что за черт?!", и тут же что-то с громким треском упало на пол и зазвенело рассыпавшееся стекло. Я абсолютно четко понял, что именно сейчас должен действовать. Как раз мне безудержно захотелось чихнуть, и я с таким удовольствием, так громко, с голосом, с каким-то рыком все это проделал, что Дима дико закричал, отшатнувшись от меня, и ударился головой обо что-то фанерное. Вслед за Димой закричал и человек с фонариком. Я резко открыл двери, человек бросился к выходу, и громкий топот двух пар ног стал удаляться по лестнице вниз.
- Бежим тоже! - сказал я и вышел в зал. И почти не удивился, что Дима уже был одет.
Схватив свой пакет с гражданкой, толкнул Диму в спину, чтобы он не тормозил. Под ногами скрипело стекло. На стене светлел прямоугольник на том месте, где висела какая-то большая фотография в рамке. Что это была за фотография, я так и не вспомнил.
Настолько четко и ясно я ощущал свои действия и окружающее пространство, что, казалось, мог бы даже поймать рукой летящую в меня пулю. Выходя из квартиры, взглянул в кресло, сказал: "Прощай, Старик!" и выключил свет в коридоре. Захлопнув дверь, побежали вниз. На каком-то этаже сверху щелкнул запор.
На улице толкнул Диму влево, и мы побежали вдоль дома в сторону моего подвала. Прежде чем завернуть за угол, я оглянулся. По плацу трое милиционеров вели к подъезду Старика двоих мужиков, у одного из которых на плече висела большая сумка, сшитая из брезента.
В подъезде дома, под лестницей, рядом со входом в мой "штаб" мы наконец-то отдышались.
- Ты в порядке? - взглянул я на Диму.
- Отпусти меня, - жалобно попросил он, косясь на уродливую металлическую дверь, ведущую в подвал, отводя глаза, боясь прямо на меня смотреть.
- Ты серьезно? - удивился я не столько словам, сколько тону его голоса.
Он промолчал.
- А как же дружба? - спросил я, еле сдерживая издевательские нотки. - Ты больше не хочешь?
- Мне надо домой.
- Чтобы успеть к открытию окна?
- Нет, нет!
- А чего ты меня спрашиваешь? Я же тебя не держу. Кстати, спасибо, что пришел. Ты мне очень помог.
- Можно идти?
- Представляю, что теперь думаешь обо мне, - произнес я, постепенно оттаивая. - Да ты иди, иди. Я пока здесь побуду.
Дима кивнул головой, будто извиняясь, и медленно, как-то боком вышел из подъезда.
Я сел на корточки и закурил. Меня била мелкая дрожь. Сквозь тонкий пластик пакета пальцами нащупал шов на своих родных джинсах. И вдруг еще что-то толстое и гибкое. И понял, что это были деньги! "Я бы не пережил потери, - подумал я и мысленно рассмеялся. - Спасибо, Старик!"

Назавтра я весь день просидел в роте: спал, читал книгу нашего саратовского писателя Михаила Алексеева "Вишневый омут", причем в некоторых местах не мог сдержать слез. Вытирал пальцами щеки и вспоминал, как однажды отец по пьяни, рассказывая мне наизусть чье-то стихотворение про влюбленных лебедей, так залился слезами, что так до конца и не рассказал. "Наверное, я в него такой слезливый", - думал я с сожалением, суровел и продолжал читать дальше. Вечером после ужина стало совсем тоскливо, и я решил поехать на Невский, побродить в равнодушной толпе.
Мне не давала покоя записка, в которую были завернуты деньги. В ней было написано: "Смерть помогает жизни. Зная, не расслабляйся".
Тоска на меня нападала в основном в двух местах - в деревне у бабушки, когда шел долгий и нудный дождь и дороги в округе становились непроходимыми, и здесь, в Питере, в старых районах - независимо от погоды. В эти минуты я настолько глубоко уходил в себя, впадая в какое-то сомнабулическое состояние, что после этого многие вещи просто не мог вспомнить. Однажды Игорь встретил меня на Невском, подошел, а я совершенно безразлично и равнодушно на него посмотрел, обошел как нечаянное препятствие и пошел дальше. Он мне потом рассказал, а я так и не вспомнил этого.
Не знаю, как я выглядел в эти минуты полного отрешения ото всего, но со мной никто не заговаривал. С другими нашими ребятами то и дело знакомились на улице какие-то девчонки и мужики-алкаши, меня же все обходили стороной. Но если все-таки кто-то спрашивал время или еще что, то после моего взгляда на мгновение цепенел, чего-то пугаясь, и старался поскорее отойти. И потом сквозь толпу я чувствовал, как на меня оглядывались.
Однажды вечером бродил по улицам, по которым когда-то ходил Достоевский, и увидел в подворотне какого-то парня и девушку, прижавшуюся к стене. Та, увидев меня, жалобно воскликнула: "Помогите!" Я остановился недалеко от них. Просто остановился, будто зацепившись за препятствие. Парень выпрямился и окатил меня злым, пьяным взглядом. Девушка неожиданно выскользнула из-под его рук и побежала, звеня каблуками, по пустой, слабо освещенной улице.
Я не двигался, потому что понимал, что влип в историю, что так просто все это не закончится. Я был обречен на тягостный разговор с этим человеком, но не знал, с каких слов начать. И вдруг спросил вполне дружелюбно:
- Всё в порядке?
Тут увидел еще двоих, вошедших в подворотню из глубины черного двора.
- Мужики! - крикнул им парень. - Тут моряк на что-то нарывается!
- Чего? Этот, что ли?
Улица в моем восприятии внезапно стала другой - узкой и кривой, дома - изогнутыми и будто склонившимися друг к другу. Вместо асфальта под ногами появилась булыжная мостовая. А фигуры превратились в черные, густые клубы дыма.
Реакция этих троих не обещала ничего хорошего. Они почти бегом подошли ко мне, и я уже вполне хладнокровно приготовился к неизбежной драке, представив, как буду отмахиваться ремнем. Как учили старшекурсники, когда мы только что поступили в училище. Однако их совместная агрессия почему-то вдруг рассеялась и их фигуры посветлели. Они переглянулись между собой, пытаясь найти друг у друга поддержку, но ни у кого агрессии уже не было.
- Отдыхаете? - спросил я, чтобы сбить неловкость. Именно в это мгновение ко мне стал подступать запоздалый страх.
- А ты чего здесь? - отозвался один из них.
- Подругу провожал, - соврал я.
Образ влюбленного моряка полностью соответствовал моему отрешенному состоянию. Да и вообще, одинокий курсант на пустынной улице должен идти или к девушке, или от девушки.
- Понятно. Выпить хочешь?
Курсант никогда не должен отказываться от выпивки, поэтому я, чтобы не отходить от стереотипа, улыбнулся:
- А есть чего?
Тут же из чьей-то куртки появилась бутылка "Портвейна", и мне пришлось отпить несколько глотков из горла.
- Ну вот, теперь и жить хочется, - сказал я, и все рассмеялись, будто от очень смешной шутки. И заговорили.
Кто-то вспомнил, что у него есть знакомые курсанты, только в другом училище. Еще кто-то - что с детства мечтал стать моряком, но не сложилось.
- Ладно, мужики, мне надо идти, - сказал я и со всеми обменялся рукопожатием.
Лица у всех излучали доброту и свет, и даже подобострастие.
- Возьми, - сказал один и протянул мне яблоко.
- Зачем? - удивился я.
- Просто.
- Спасибо!
Я долго держал это яблоко в руках, возвращаясь в училище, потом все-таки решил съесть. Съел быстро, как будто забрасывал уголь в топку. И потом долго не мог уснуть, представляя все новые и новые подробности несостоявшейся драки…
На остановке, где ждал троллейбуса, из состояния тупой задумчивости меня вывел крик. Кто-то кричал с той стороны улицы: "Слава!" Подняв глаза, увидел Раю, которая махала мне рукой и просила подождать. Вот уж кого-кого, а ее совершенно сейчас не хотел видеть. И когда передо мной открылись двери какого-то трамвая, не раздумывая шагнул вовнутрь. Мне даже показалось, что я туда вплыл.
Состояние абсолютной замкнутости цепко держало меня, и я страшно боялся лишь одного, что меня кто-то тронет или о чем-то спросит. Перед моими глазами стоял образ Старика, и мы не столько вели друг с другом какой-то диалог, сколько просто смотрели друг на друга. У меня не было ощущения жалости или потери. Как будто он просто переехал в другое место и мы могли в любой момент встретиться вновь. Было лишь ощущение обреченности: неужели я стану таким? Как я проживу те шесть дней? Как проживу шестьдесят лет, я не думал.
Что-то теплое коснулось моего лица. Я поднял глаза и увидел улыбку. Это была та девушка, которая еще давно. После судорожных поисков выплыло ее имя - Катя. Да, ее звали Катей, хотя я ни разу к ней тогда не обращался по имени - только "ты". Оцепенение спало, и я послал в ответ ей свою улыбку. Уже вполне ощущая себя наяву, подошел к ней.
- Привет! - сказал я. - Прекрасно выглядишь!
- Ты чем-то расстроен?
- Теперь уже нет. Очень рад тебя видеть... Ты тогда, наверное, обиделась на меня? У меня была ужасная депрессия.
- Я очень ждала твоего звонка. А потом подумала, что ты забыл мой номер.
Я с ходу назвал ее номер телефона, о котором с момента расставания, уже несколько лет, никогда не вспоминал.
- У тебя, оказывается, хорошая память, - удивилась она.
- Конечно, я должен был тебе позвонить.
- Да, я знаю, ты хотел это сделать.
- Катя, выходи за меня замуж! - неожиданно выпалил я.
У девушки расширились глаза, и вытянулось и так худое лицо:
- У тебя что-то случилось?
- Я вдруг подумал, что мы могли бы быть очень счастливы вместе.
Она грустно усмехнулась и опустила глаза. Женщина, сидящая рядом с ней, встала и предложила мне сесть. "Садитесь, садитесь!" - настаивала она. Я продолжал стоять, лишь чуть наклонился к девушке.
- Согласна?
По ее лицу будто прошла судорога, как от боли, и она тихо произнесла:
- Однажды я целый день простояла у вашего училища в надежде встретить тебя. И дождалась. Но ты взглянул на меня и прошел мимо... Давай ты это скажешь мне в следующий раз? Телефон помнишь.
- Да, понимаю, я должен решать свои проблемы сам... Давай забудем, что мы сейчас встретились. Я просто позвоню, как будто вспомнил о тебе и заскучал. Как будто мы не виделись сто лет. Ладно?
- Как раз мне выходить. Очень вовремя.
- Нам просто эта встреча приснилась. Я всего лишь предполагаю, что ты очень похорошела. Я очень давно хотел позвонить и, наконец, завтра решусь.
Я пропустил ее к выходу. Она прошла мимо, опустив плечи. И с последней ступеньки тихо сказала:
- Я уже замужем.
- Поздравляю, - автоматически вылетело из меня.
Я тупо смотрел, как она медленно уходила, несмело подняв голову. Как она влилась в людской поток, уносящий ее с собой. "Она была в моей жизни случайностью или предопределенностью?" - спрашивал я себя.
От высоких многоэтажек, уходящих сплошной стеной влево и вправо, веяло равнодушием и холодом. Повсюду были люди, сотни людей, и почти все они куда-то двигались. Чьи-то взгляды встречались друг с другом и расходились. Кто-то кого-то обгонял, с кем-то говорил. Кто-то кого-то случайно задевал. Их нахождение здесь, в этом месте пространства было то ли случайным, то ли закономерным. В большинстве своем, наверное, все же случайным. Ведь не могут же Там снисходить до таких мелочей, до таких подробностей! Но весь этот поток случайностей двигался по расчерченным на земле линиям - дорожкам и тротуарам, которые благодаря усилиям самих же людей стали закономерностями, коридорами случайностей. И если в мире действительно царит основной закон - образа и подобия, то любая протоптанная или построенная человеком дорога, и вообще, необходимость в дорогах - это подобие нитей, из которых сплетено полотно жизни, это подобие линий, соединяющих судьбы разных людей, это подобие целенаправленной мысли.
Мой трамвай был полон случайностей. Я бы мог кому-то рассказать анекдот или поговорить по душам с той женщиной, которая тактично оставила нас с Катей один на один. Но что бы здесь ни происходило, трамвай четко мчался по своим рельсам. И чем больше скопление людей, чем больше возможностей для случайностей, тем старательнее люди, действуя как саморегулирующаяся система, ограничивают себя в пространстве, обустраивая закономерности, оставляя случайностям только те коридоры, в пределах которых они имеют право происходить. То Начало, от которого мы отсчитываем подобия, безусловно не хаотично.
Любое выпадение из регламента люди привыкли считать вызовом обществу, грехом. Но есть допустимые отклонения, а есть, видимо, изначально запрещенные и вообще невозможные. И даже мысли не выходят за пределы возможного и вероятного. Или по-другому говоря: все, что может представиться в мыслях, - возможно и вероятно. Мы не можем быть "умнее" Начала, то есть содержать в себе то, чего не было заложено в нем, чему нет подобия.
Пассажиры, наверное, очень бы удивились, сумей они прочитать мои мысли. Наверное, по их мнению, человек в морской форме должен думать только о морях, кораблях и девушках. Да и я не знал, о чем сейчас думали другие. Мы привыкли этого не знать, потому что это не обязательно в жесткой структуре предопределенности.
Смотря в окно на проплывающие мимо новостройки, я искал подобия. Меня всегда притягивала ядерная физика, странный мир микрочастиц, чье поведение невозможно описать и объяснить привычными нам понятиями. Но ведь их мир - это и наш мир, поэтому должны существовать подобия. Как может, например, электрон, вращаясь вокруг ядра атома, внезапно перескакивать с одной разрешенной орбиты на другую без траектории? То есть был здесь и вдруг появился там. Что еще этому подобно? И я, кажется, понял, что. Сон! Засыпая, мы тоже вдруг, безо всякого переноса "массы" по какой-либо "траектории" оказываемся в некоем другом "разрешенном" месте. А мысль разве имеет траекторию? А воображение?
Новостройки кончились, и наш трамвай выехал чуть ли не в поле. В конце концов мы попали в какой-то дачный пригород. Невдалеке виднелся сосновый бор. Выйдя на конечной остановке, я направился именно туда, где мог ощутить себя свободным, где можно было идти не по расчерченным путям. "Наверное, я все-таки случайно попал сюда, потому что в любом случае коридоры необходимости приведут меня куда надо - в то же училище, - думал я, блуждая по сумеречному лесу. - Зачем серьезно что-то планировать? Не разумнее ли положиться на случай, раз закономерность приведет куда надо?"
Я намеренно шел через темные заросли кустарника и густой травы, бросая вызов даже подобию дорог. Я шел куда глаза глядят, зная, что в конце концов обязательно выйду на какую-нибудь дорогу. Меня успокаивало чувство легкого страха от вечернего леса. Страх был не за свою жизнь - мне же была выдана, так сказать, гарантия еще на 60 лет, - а страх перед возможным испугом от неожиданно пролетевшей птицы над головой или от появления другого человека. И я даже предположить не мог, что вдруг все это кончится за один миг. У меня не было и тени предчувствия... Нет, впрочем, было, я только не смог его расшифровать. Каким-то дальним фоном шло ощущение, что лесное бездорожье - мнимое, что я все равно придерживаюсь каких-то расчерченных путей. Как я мог знать, что так оно и было? И не в образном понимании, а почти буквально.
Хорошо помню, что последняя моя мысль перед тем, как все произошло, была такая: "Когда закончится день первый, впереди будет целых пять". И вот на последнем слове вдруг ступил в пустоту. Подо мной разверзлась земля, и я полетел вниз, в абсолютную тьму.

Часть 3

Говорят, что перед смертью в мыслях человека проносятся картинки всей его прожитой жизни, но в моей голове не было ничего. Вернее, я ощутил, но не мозгом, а всем своим существом, лишь знание о том, что я все-таки обманул Тех, кто Там, что Там восприняли всерьез мою шутку с Димой, что я избавлен теперь от мыслей о будущих последних шести днях. Старик был прав, но я оборвал линию. Хорошо это или плохо, я не знал. Это была просто констатация последнего факта моей жизни. И наступила тишина. Совершенно странная тишина. Я отчетливо слышал трение тела и моей одежды о какую-то твердую шершавую поверхность, слышал удары о какие-то препятствия, но в моем сознании была абсолютная тишина, которая воспринималась мною как серый цвет. Все мое сознание было направлено на падение, или даже на сражение с падением. Возможно, это было инстинктивно, но мои действия были четкими и на редкость безупречными. Ногами я будто сканировал, фиксировал летящую навстречу тьму, и тело, четко улавливая сигналы, то амортизировало в случае неожиданного, как удар, препятствия, то натягивалось и сужалось, как тетива. Я стал видеть и чувствовать ногами, и разум мой, к счастью, молчал. Может быть, именно это позволило избежать возможной кровавой развязки: на какое-то мгновение пальцами я коснулся пролетевшего мимо меня торчащего стального штыря, столкновения с которым удалось избежать.
Падение закончилось пронзительным грохотом, похожим на близкие раскаты грома в убыстренном темпе. Ноги наткнулись на какую-то твердую опору, тело неестественно выгнулось, я ударился обо что-то головой и перестал себя ощущать. Подумать о чем-то так и не успел.
Но это был не конец.
Через какое-то время услышал голоса. Не слова, а голоса. Их было два. Один резкий, грубый и беспощадный, другой - рассудительный, тихий и светлый. Они о чем-то спорили. "О моей дальнейшей судьбе", - понял я. Мне не показалось странным, когда я стал различать слова, что грубый голос использует мат. Смысл слов не доходил, но было понятно, что это Суд, в котором не интересуются мнением подсудимого. Мне все-таки захотелось высказаться, и сквозь закрытые глаза я почувствовал свет. Может быть, у меня дрогнули веки, но голоса вдруг стихли. "Неужели они мне показались?" - подумал я и открыл глаза. И чрезвычайно удивился, увидев белый потолок с неясными очертаниями лампы дневного освещения. Потом перевел взгляд в сторону на женщину в белом халате, сидящую за столом. Она зевала. Далее увидел двух военных, один из которых улыбался.
- Чего, товарищ курсант? - сказал он. - Добро пожаловать в преисподнюю!
Я закрыл глаза. И почувствовал, что лежу раздетый на какой-то клеенке, на ровной и жесткой поверхности. Что мне прохладно. Попытался вспомнить, где я. Потом резко скинул ноги вниз, сел и сказал:
- Здравствуйте!
Все трое, находившиеся в комнате, засмеялись.
- Сколько сейчас времени? - спросил я и сам увидел на стенных часах - шесть часов.
- Утра или вечера? - опять спросил я.
- Ты нам зубы не заговаривай, - произнес со злым голосом. - Какого черта ты делал в лесу?
Я не сразу понял, о каком лесе шла речь. Сначала представил лес в деревне у бабушки, на склоне горы с оврагами. И уже потом понял, о чем меня спрашивают.
- Гулял, - после долгого молчания ответил я.
- В запретной зоне?!
"Какая еще зона?" - подумал я равнодушно.
- Как ты себя чувствуешь? - спросил другой.
- Нормально.
- Если действительно нормально, то сходи в церковь и поставь свечку за то, что остался жив.
- А что случилось?
- Он еще спрашивает! - в сердцах воскликнул со злым голосом. - Ты попал на секретный подземный объект! По идее, тебя уже нет! Ты должен быть трупом, понял? Кстати, из какого города приехал?
- Из Саратова.
- На какой улице жил?
- Менделеева.
- Какие улицы пересекают ее?
От ужаса, что не все вспомню, меня заклинило, и я покраснел. Но начал отвечать.
- Ладно, не бери в голову, - сказал другой. - Сейчас тебя осмотрит врач, принесут одежду - ее, кстати, вычистили, и мы серьезно поговорим.
Что было дальше, интересно лишь шпионам, если, конечно, им о чем-то скажут бесконечные коридоры и маленькие стальные двери, похожие на корабельные. Больше я там ничего и не видел. Мне объяснили, что из-за меня возникла масса проблем, что меня могут куда-то "засадить", что обо мне уже навели справки по моему курсантскому билету. В конце концов, объяснили, что я должен держать язык за зубами, забыть, что произошло, и что теперь загранплавание мне не светит до конца жизни. Честного моего слова им показалось недостаточно, и мне дали подписать бумагу, что военная тайна умрет вместе со мной.
После всего этого на глаза повязали черную повязку и куда-то повели. Постоянно казалось, что я сейчас ударюсь обо что-то лицом. Поднялись на лифте и опять шли какими-то коридорами. А потом лицом я почувствовал свежий утренний воздух и услышал пение птиц. Не снимая повязки, меня посадили в машину и повезли. Я не задавал никаких вопросов. Примерно через полчаса остановились. За это время никто не проронил ни слова. Мне помогли вылезти из машины и, наконец, повязку сняли.
- Здорово! - восхитился я проведенной операцией.
Мы находились в лесу, на грунтовой дороге. Сквозь густые низкие деревья пробивалось яркое солнце.
- Ты все понял? - строго спросил со злым голосом.
- Конечно, - кивнул я.
- Тогда иди и не оглядывайся.
Я пожал плечами и сказал:
- Пока!
Водитель вдогонку крикнул:
- Иди прямо по дороге и выйдешь на шоссе! Там ходят автобусы!
То ли его голос в отдалении, то ли шум листвы, смешанный с дальним шумом дороги, вдруг вызвали во мне странное и неожиданное видение. Так обычно видят в бреду. Я вдруг явственно представил на какое-то мгновение троих мужчин, которые сидели передо мной в неярком свете свечи по ту сторону стола и молча, чего-то ожидая, смотрели на меня. Они не были мне знакомы, но что-то нас крепко-накрепко связывало. Я их не знал, но помнил. Пока силился вспомнить, видение ушло. Но в голове засела фраза: "Иди прямо по дороге", которая была непосредственно как-то связана с этими людьми или просто помогла выйти к этим людям. Немного закружилась голова, и отдаленной вспышкой сверкнула абсурдная мысль, что я не тот, кто я есть, или, вернее, я не всегда бываю тем, кто я есть. Намеренно выводя себя из странного состояния, решил закрепиться в реальной жизни и помахал рукой, не оборачиваясь, тем, кто меня сюда привез. И сразу стало больно наступать на левую ногу, которую сильно ушиб при падении.
И дорога привела меня куда надо - обратно в училище, хотя я сел в первый попавшийся автобус.
В тот день я почти наверняка узнал, что Он Там есть. Сомнения, однако, остались. Ведь моя "смерть" произошла не через шесть дней, а сразу же, да и все это могло произойти случайно. А если и не случайно, то не обязательно в связи с линией Старика. Мы почему-то всегда случайные вещи принимаем за истину, а многие очевидные факты сваливаем на случайные совпадения, требуя новых и новых доказательств. Мне нужны были новые доказательства. И я стал думать о том, что если Он Там действительно есть, то принципиально возможно продолжить с Ним диалог, начавшийся с моего вопроса - имитация Старика перед Димой и Его ответа - имитация смерти.

Два дня я провалялся в своем кубрике, изредка выходя посмотреть телевизор. Диплом был готов и одобрен моим руководителем из Арктического института. Было совершенно свободное время. Возможно, я так и не решился бы пойти в город, если бы не надо было брать билет домой.
Я так остро вдруг осознал, что навсегда покину училище и этот город, ставшие мне домом на целых пять лет, что это превратилось в навязчивую мысль. Я прощался со стенами и лестницами, с деревьями и домами. Даже по пути зашел в "Пышечную" на Невском, хоть и не хотел есть, чтобы "в последний раз" отведать пончики с кофе, которые были моим главным уличным питанием все эти годы. Но в то же время понимал, что это прощание было фарсом, ритуалом. Это все равно, как если бы я долго бродил взглядом по своим внутренним органам, а потом слезливо прощался бы с ними. Ленинград уже был во мне, он стал частью меня.
Проезжая мимо Марининого дома, посмотрел в ее окна. Это тоже стало традицией. В окне я ее не видел ни разу, но это помогало увидеть ее лицо перед собой. Я говорил ей: "Здравствуй!" и смело смотрел на нее, любуясь. И даже позволял себе целовать ее в уголки улыбающихся губ.
Московский вокзал со своей грязью, суетой и многолюдием отвлек от грустных мыслей. Это уже был не Ленинград. Когда-то, на первых курсах, сюда я ходил в увольнения. Это было окно в родной дом, к матери. Я ел в вокзальном буфете, провожал поезда, имитируя свой отъезд, вглядывался в лица, надеясь встретить кого-нибудь из земляков. Иногда садился в какую-нибудь электричку и доезжал до какой-нибудь станции. Гулял там, потом возвращался обратно.
Как это часто водилось в то время, билетов на мой поезд не было вообще, но морская форма оказывала на женщин магическое действие, и мне "нашли" место. Я должен был уезжать на следующий день после защиты диплома. "Шестой день, последний", - подумал я совершенно равнодушно.
Отойдя несколько шагов от вокзала, вновь оказался в Питере, но это был уже немного другой город. Имея в кармане билет домой, я стал воспринимать город как бы чуть-чуть со стороны, начал освобождаться из-под его странных чар. Он будто ослабил хватку, и мне стало легче. Я почувствовал, что наполнен некоей силой, и эта сила, как из переполненной чаши, вдруг перелилась через край в виде дружеской улыбки незнакомой девушке, опоздавшей на свой автобус и сделавшей вслед ему красноречивый жест. И в ответ получил смущенную улыбку от нее. Я вызвал эту улыбку! Я стал ее автором! Это было для меня знаком. Я понял, что мое убежище, из которого тайно и безмолвно наблюдал за людьми и городом все эти годы, дало трещину, что оно мне уже не нужно, что я сам вполне осмысленно могу ткать полотно окружающей меня жизни. Мне теперь к этому надо было только привыкнуть.

Никаких планов не было, я просто пошел по Невскому в сторону Адмиралтейства. У какого-то кинотеатра увидел афишу фильма Анджея Вайды "Всё на продажу". Один парень с нашей группы иногда просвещал меня в вопросах литературы и кинематографа, мы с ним делились впечатлениями от прочитанного и просмотренного. Анджея Вайду он особенно боготворил, и я решил пойти, не имея понятия, что за фильм. А он, между прочим, был о смерти.
До начала сеанса оставался целый час. Но для человека, привыкшего бродить часами в одиночестве и старавшегося ничем не привлекать к себе внимания, было не в тягость переждать это время. Мне даже не было скучно. Я стоял у стены и изучал глазами телефонную будку, исследуя каждое пятнышко на стекле, каждую неровность в металлическом каркасе. Потом, начисто забыв о телефонной будке, начинал вглядываться в пыльные, темные окна здания на той стороне проспекта, в детали фасада и крыши. Это было увлекательнейшее занятие, но, видимо, бесполезное, потому что ни за что не смог бы восстановить в памяти то, что с таким вниманием изучал. Впрочем, образ питерских непрозрачных окон, за которыми скрывались чужие жизни, до сих пор стоит в глазах.
Рядом со мной в полупустом зале сидел артист БДТ Олег Басилашвили, которого я видел в нескольких спектаклях, последний раз - в "Истории лошади". Мы, конечно же, не обменялись ни словом, но когда он садился рядом, я поздоровался.
Что и говорить, Ленинград подарил много интересных и незабываемых впечатлений и встреч. И если бы я не уходил в себя и не прятался в своем одиночестве, не отстранялся намеренно, их было бы гораздо больше. Я понимал, что многое упустил, в том числе и в личной жизни. Сколько ребята рассказывали о своих похождениях и любовных приключениях! Я ловил каждое их слово, хотя делал вид, что мне это неинтересно и даже противно. На время они для меня становились врагами. Я считал верхом неприличия и эгоизма выставлять напоказ свои чувства, эмоции и сексуальный опыт. Но мне всего лишь было обидно, что это происходило не со мной. И поэтому я себе мстил, замыкаясь в себе еще больше. В результате за пять лет здесь не появилось места, кроме училища, куда я мог бы прийти, как к себе домой. А за оставшиеся дни всего этого уже не нагонишь. Хотя с кем угодно можно познакомиться и устроить себе приключения. Но я не чувствовал острой потребности в этом. И поэтому, выйдя из кинотеатра на проспект, молча проводил взглядом Олега Басилашвили, представляя, как бы мы с ним познакомились и как бы я ему все рассказал про Старика, и влился в людской поток, что было для меня более привычным.
На остановке стоял какой-то автобус. Я вошел, и он поехал.
Смотрел на девушек из заднего окна и думал, что при определенных обстоятельствах, которые мог бы сам создать, каждая из них могла бы стать мне близкой. Был невообразимо богатый выбор! Но девушки двигались за стеклом, как на экране, я не мог к ним подойти и заговорить. Весь город был, как на экране. Да и по сути все люди казались мне на одно лицо, как разноцветные стекляшки в детском калейдоскопе. Взгляд задерживался лишь на тех, кто был чужим или случайным здесь. Они притягивали к себе, будто перевернутые лодки в быстром потоке.
Да, я не сумел использовать время, отведенное мне. Половину из этих пяти лет провел, словно в бреду. И заканчивается все это бесцельным движением в никуда по замкнутому кругу. Я так и не научился жить настоящим, пребывая то в воспоминаниях о прошлом, то в грезах о будущем. Редко когда мне удавалось во время своих одиночных странствий по Питеру выходить из состояния полусна. Полное пробуждение наступало лишь в училище, да и то не всегда.
И вдруг возникло смутное ощущение, что в этом своем полусне у меня протекала какая-то иная жизнь, наполненная яркими событиями и встречами. Стало зарождаться воспоминание, но оно тут же растаяло, будто испугавшись дневного света. Силился вновь поймать это ощущение, но оно ушло. В голове зазвенело, как будто эхо от произнесенного важного слова…

Когда автобус проезжал мимо Гавани, в маленьком просвете у пустынного причала вдруг увидел небольшое судно, ощетинившееся многочисленными антеннами, с белым локатором между ними. Его названия не было видно, но я сразу понял, что это "Рудольф Самойлович", принадлежащий институту Арктики и Антарктики. И значит, там могла находиться Алла, с которой у нас была потрясающая ночь на этом самом "Самойловиче"! Целый год я не ходил в море, оно мне постоянно снилось, мечтал вновь ступить на палубу - и вот почти родное судно! И Алла, которая, как я понял, - самое родное и близкое мне существо в этом огромном, равнодушном и призрачном городе.
В общем, я выскочил из автобуса и, совершенно бодрствующий, поспешил к "Самойловичу". Опомнившись, вернулся в "Гастроном", где купил бутылку сухого вина, шоколад и яблоки. "Вот она удивится!" - радостно думал я.
К причалу подходил с громко бьющимся сердцем. Крики чаек над Финским заливом до предела обострили чувства, как будто мне предстояло увлекательнейшее морское путешествие. Я просто ликовал! И с удивлением заметил, что на меня оглядываются люди. Да я сам себе завидовал! Старался не вглядываться в иллюминаторы. Не хотелось, чтобы мы с Аллой увиделись издалека и потеряли часть радости при встрече. На борту у трапа скучал вахтенный.
- Привет! - кивнул я ему дружелюбно. - Давно пришли?
- Вчера, - ответил он.
- А я на "Зубове" прошлым летом ходил. Где были-то?
- В Датских проливах болтались.
- Заходили куда-нибудь?
- В Киль.
- Здорово! Слушай, а Алла сейчас здесь?
- Это повариха, что ль? - Сказано это было таким удивленно-пренебрежительным тоном, что у меня упало сердце и в буквальном смысле слова опустились руки. - Ее списали на берег еще весной.
- Серьезно?.. Что-нибудь случилось?
- Ну, если не считать, что пол-экипажа кубинским триппером заразила, то ничего
особенного.
- Вы на Кубе были? - эхом отозвался я и замолчал.
Вахтенный закурил, прощупывая глазами мой полупрозрачный пластиковый пакет. На лице у меня был нарисован, видимо, такой облом, что он сочувственно спросил:
- Вы знакомы, что ль?
- Один раз виделись.
- А-а. В общем, нет ее.
Не было никакого смысла подниматься на борт, хотя очень хотелось почувствовать под ногами качающуюся поверхность.
- Ладно, пока, - сказал я вахтенному и, пытаясь придать своему лицу и походке нейтральный вид, опять поплелся в пустоту. "Весной, весной", - крутилось у меня в голове.
Присел на скамейку и закурил, глядя в асфальт перед собой. Потом опять закурил. Мне было очень жалко себя. А все вокруг по-прежнему было киноэкраном.

Мое одиночество нарушил какой-то мужчина, испугав совершенно невинным вопросом:
- Сигареты не будет?
"Странно, - подумал я, - обычно курсанты у всех стреляют". Тем не менее молча протянул ему пачку.
- О, "Салем"! - воскликнул он, вытаскивая какими-то неестественно короткими пальцами сигарету. - С ментолом… Они на потенцию влияют. Или у тебя с этим делом все нормально?
- Нормально, - зло ответил я и стал демонстративно смотреть в другую сторону, не на него.
Он сел рядом, на другой конец скамейки. Его присутствие тяготило, я его ощущал, даже не видя.
- В увольнении? - опять спросил он вкрадчивым и каким-то липким голосом.
- Да, - ответил я, не поворачиваясь.
- Кого-нибудь ждешь? - не успокаивался он.
- Жду, - соврал я.
- Девушку?
- Да.
- А то смотри, можем развлечься, - перешел он почти на шепот.
И тут меня словно током вдарило: это же голубой! Сколько раз слышал анекдоты и рассказы про них, смеялся - и вот он рядом, такой гнусный и липкий. Было совсем не до смеха. Вложив все свое презрение, я смерил его взглядом, стараясь запомнить все "приметы", чтобы в будущем отличать их от нормальных, и встал, чтобы уйти отсюда подальше. И вдруг, к огромному своему удивлению и облегчению, увидел Диму, который шел по той стороне дорожки, не решаясь повернуть ко мне, хотя явно заметил.
- Привет! - радостно закричал я и, будто спасаясь бегством, бросился к нему. - Привет! - еще раз сказал и протянул ему руку. - Страшно рад тебя видеть!
Он несколько заторможенно поздоровался.
- Чего ты такой? - удивился я.
Я действительно обрадовался, встретив его. Когда встречаешь знакомое лицо в другом городе, значит, город тебе уже не чужой. Да и после всего случившегося у Старика он мне стал как будто родным. Хотелось задать ему какие-то вопросы, услышать какие-то ответы.
- Не думал тебя встретить здесь, - сказал Дима.
- Ты чего, на меня обиделся?
- Да нет, просто я так ничего и не понял.
Я засмеялся:
- Как-нибудь все расскажу!.. Кстати, ты опять мне помог. Ко мне пристал настоящий педик. Хорошо, тебя увидел!
Дима взглянул на меня каким-то странным, удивленным взглядом, и я понял, что он еще не совсем отошел от того потрясения.
- Со мной после той ночи еще ужаснее случай произошел! - воскликнул я. - Такого даже в кошмарном сне не представишь! Ты куда сейчас?
- Прогуливаюсь просто.
- Ну да, ты же говорил, что тебя можно в Гавани увидеть. А я вон на тот пароходик ходил. Думал, знакомую встречу, а ее там нет.
Случайно задел взглядом мужика, который просил у меня закурить. Он так внимательно смотрел на нас, что даже раскрыл рот. Я подтолкнул Диму в спину:
- Идем, а то этот урод уставился.
Дима оглянулся на мужика и немного покраснел. Он был явно скован. "Совсем как я бываю", - подумал я и почувствовал в себе прилив уверенности.
Мы долго гуляли с ним по Васильевскому острову, зашли на Смоленское кладбище, где когда-то бродили с Верой. Я на редкость разговорился, все рассказал про Старика и даже про секретный военный объект, взяв с него честное слово никому об этом не рассказывать. Съели все мои яблоки. Хотели было вина попробовать, но нечем было вытащить пробку, а пальцем она не продавливалась.
- У меня дома есть штопор, - предложил он.
И мы решили, что выпьем у него.
- Как Вера? - спросил я, когда подходили к такому памятному мне дому. Я все ждал, что она вдруг появится из-за угла, и заранее предвкушал ее реакцию.
- Представления не имею!
- А вы что… Ты что, ее больше не видел?
Дима посуровел, он явно не хотел говорить на эту тему. Видимо, ему было все-таки стыдно передо мной.
- Нет, - ответил он чуть раздраженно.
- Может, заглянем к ней? Думаю, она будет рада.
- Я же тебе говорил, что она не в моем вкусе.
- Ладно, не буду больше о ней.
И все-таки мне очень хотелось ее увидеть. Она тоже была человеком из реальной жизни.
- Ночевать, наверное, у меня останешься, - не то спросил, не то предложил Дима.
- Можно и остаться, - легко согласился я.
- Только у меня тесновато.
- Вполне представляю.
Мы вошли в ту же подворотню, вышли в тот же внутренний дворик со множеством дверей. Но наша дверь была другой. Его квартира была почти такой же, как у Веры, только окно поменьше и выходило оно на кирпичную глухую стену, до которой было чуть больше метра. Почти всю комнату здесь тоже занимала кровать. "Нам придется спать вдвоем", - отметил я про себя. Как с братом в деревне. Тетка всегда укладывала нас вместе. Мы до глубокой ночи рассказывали анекдоты, смеялись от каждого слова. Тетка ругалась, психовала, а нам от этого хотелось смеяться еще сильнее.
- Можешь пока ванну принять, а я картошку начну жарить, - сказал Дима и достал из шкафа длинный халат из толстой мягкой ткани с болтающимся поясом. Я ни разу такой халат не одевал, только в кино и видел. - Потом наденешь. А одежду вешай здесь, на стуле, а то в ванной негде. Пойду пока тебе воду открою.
Аккуратно положив халат на тщательно прибранную кровать, я еще раз осмотрелся, уже более внимательно. После нашего кубрика с одинаково заправленными панцирными кроватями, одинаковыми тумбочками и стульями и одинаковой формой в шкафу любая гражданская квартира остро напоминала о доме и свободной жизни без дневальных, без командиров и старшины и без нарядов. Даже самая убогая гражданская обстановка радовала душу и глаз. Мне здесь определенно нравилось. Я был рад, что хоть сегодня не придется возвращаться в систему, как мы называли наше училище. И ванна показалась верхом блаженства после училищной бани по четвергам с жестяными тазиками. А уж о пленительном запахе жареной картошки и говорить нечего!
Когда расселись в маленькой кухне, где окно также выходило на глухую стену, и разлили вино, Дима произнес, смело глядя мне в глаза:
- Мы все-таки стали друзьями, как я и хотел. Это все-таки случилось, как ты и говорил. Давай выпьем за это!
Я согласился. Мы выпили и молча стали есть.
Меня всегда смущало называние словами чувств. Это снимало естественность, и возникало как бы обязательство подтверждать то, что названо вслух. Наверное, поэтому меня когда-то буквально пронзила фраза из романа Достоевского "Подросток": "Хоть искренен, а красуешься". Именно после произнесенных вслух слов начинаешь красоваться. Мне это не нравилось, я начинал уходить в себя, теряя естественность и искренность. А значит, становился хмурым, суровым и как будто обиженным.
- Что с тобой? - спросил Дима.
Неожиданно для самого себя я глубоко вздохнул и произнес:
- Возможно, мне осталось жить всего три дня.
- Но ведь ты уже пережил смерть, тебя даже назвали трупом. Мне кажется, ответный ход уже сделан.
- Это еще неизвестно. Все слишком серьезно.
Действительно, ко всему произошедшему я отнесся очень серьезно, но после двух дней самозаточения в училище, когда изводил себя всякими фантастическими мыслями и предположениями, я совершенно успокоился: будь что будет. Неопределенность мне была больше по душе. Сейчас же я играл, красовался.
- А где ты будешь через три дня? Какие-то есть планы?
- Через два дня защита диплома, а на следующий день после обеда уезжаю. На поезде.
Слово "поезд" произнес так, что, казалось, стало слышно, как вагоны со скрежетом сминаются и наползают друг на друга, как меня выбрасывает с моей верхней полки, и в том же духе. Я чуть не рассмеялся.
- Может быть, можно что-то придумать? Оставайся до отъезда у меня…
Дима, видимо, отнесся к моим словам вполне серьезно.
- Не знаю, - вздохнул я трагически и, явно переигрывая, шмыгнул носом.
- Понимаю, как тебе сейчас тяжело, - тоже вздохнул Дима. - Как бы я хотел тебе помочь!
И он дотронулся своей горячей рукой до моей шеи. Потом рука его соскользнула под халат и обхватила плечо. Я испуганно отшатнулся.
- Да нет, я уже к этому привык, - пошел я на попятную и опять наполнил вином чайные чашки, из которых мы пили. - Хватит об этом.
- Чтобы у тебя все было хорошо! - кивнул мне Дима.
- Спасибо!
А потом его осенила идея:
- Я, кажется, знаю, как Их Там сбить с толку!
- И как? - без энтузиазма отозвался я.
- Мы должны проиграть сцену передачи информации о линии еще раз. Только на этот раз Стариком буду я.
- Интересно. Но ведь срок шесть дней тогда перекинется на тебя.
- А я надену твою морскую форму!
Понятно, что это было несерьезно, Там - не дураки, но возможность поиграть с Ним, продолжить диалог, причем не по своей инициативе, мне показалась привлекательной.
- Ты рискуешь, - предупредил я. - Это не шутки.
- Вся наша жизнь - сплошной риск, - азартно заявил Дима, и у него заблестели глаза, как тогда, в окне.
- Что ж, давай попробуем, - вроде бы с неохотой согласился я. Хотя, впрочем, недобрые
предчувствия у меня были.
Выпили еще вина и молча пошли в комнату. Дима стал переодеваться в мою форму. И когда он надевал брюки, которые были ему тесноваты, у него откровенно встал. В отличие от наших ребят, которые не выставляли свою эрекцию напоказ или всё переводили в шутку, Дима ее явно не скрывал и молча, испытующе смотрел на меня. Я отвернулся, сделал вид, что не обратил на это внимание, хотя сам тоже почувствовал возбуждение.
- Какая у вас эротичная форма, - заметил он.
- Обычная, - буркнул я.
Он долго осматривал в зеркале себя и свой член под облегающим сукном, потом сел на стул, заложил нога на ногу, скрестил руки на груди и произнес, входя в роль:
- Подойди ко мне.
Я развернулся к нему и чуть-чуть придвинулся.
- Разденься!
Я сбросил халат на кровать и выпрямился, скрестив руки снизу.
- Совсем раздевайся, - сказал Дима.
- Не хочу, - ответил я.
- Но ведь Там должны поверить.
- Нет! - отрезал я почти грубо.
Дима пожал плечами и, несколько потеряв интерес, начал:
- Когда я стану старым… Нет, когда ты станешь старым через шестьдесят лет, то встретишь молодого парня, который будет похож на тебя сегодняшнего, как две капли воды. Ты будешь сидеть, как я сейчас, а он - стоять перед тобой. И ты будешь смотреть на его красивое тело. Я тоже когда-то стоял перед Стариком. - Дима откашлялся и продолжил: - Ты человек нашей линии. Через шесть дней после той встречи ты умрешь, а твой парень - через шестьдесят лет тоже…
Ему не дал закончить резкий, как лай собаки из темноты, звонок в дверь. Я вздрогнул, и сердце охватил ледяной страх. Дернул халат и накинул на себя. Стало страшно, но не столько из-за странного повторения сценария, что несомненно вновь было Его ответом, сколько из-за пикантности ситуации, которая в присутствии любого третьего лица теряла свою нормальность. Лицо охватил жар. Раздался второй звонок.
- Я открою, - нервно сказал Дима. - Иди на кухню.
Когда щелкнул замок, за дверью кто-то присвистнул и воскликнул:
- Во дают! Классно выглядишь!
Гость, чей голос мне показался знакомым, видимо, хотел зайти, но Дима силой выдавил его в коридор и закрыл за собой дверь. Оттуда раздались приглушенные голоса. Там явно спорили, и гость наседал. Четко слышалось Димино "завтра" и странное для меня слово "натурал". Он вернулся, изменившись в лице, и закрыл дверь на защелку.
- Чего? - спросил я.
Дима приложил палец к губам и шепотом ответил:
- Это хозяин квартиры.
- А что он хочет?
- Войти.
- Ему что-то надо?
- Я не хочу, чтобы он здесь был.
- И в чем же проблема?
- Я должен ему за два месяца.
Меня озадачила реакция Димы, здесь явно было что-то не то.
- Сколько ты ему должен?
- Сорок рублей.
Я взял свой бумажник со стула и отсчитал деньги:
- На, отдай.
- Ему все равно ночевать негде, - нервно произнес он.
- Почему же ты его не впускаешь?
- Не знаю, - обескураженно ответил он.
Опять раздался звонок.
- Открыть? - кивнул я на дверь.
Дима промолчал, он будто оцепенел.
Когда я распахнул дверь, у меня буквально помутилось в глазах: в подъезде стоял тот мужик из Гавани, который стрелял у меня сигарету. На его лице расплылась улыбка, и он произнес:
- Извиняюсь, что прервал ваш интим.
Меня охватило чувство такой гадливости, что чуть не потерял сознание. Показалось, что от него пахло дерьмом вперемешку с одеколоном. Закружилась голова, появилась какая-то глубинная тошнота в груди. Все внутри заполнилось какой-то серой тянучей массой.
- Сейчас, - выдавил я из себя, захлопнув дверь.
- Быстро форму снял! - приказал Диме и с отвращением отшвырнул его халат в угол.
Приказной тон действовал на него уничтожающе: то ли постанывая, то ли что-то причитая, как и в тот раз, он послушно стал раздеваться. На мгновение мне его даже стало жалко.
С омерзением, как будто ее чем-то обмазали, натянул свою тельняшку. Она как-то странно скользила по телу: коже не хотелось к ней прикасаться. Одевшись наконец, с шумом, как будто прихлопнул, положил деньги на стол:
- Отдашь за квартиру.
Эти купюры, которые вдохнули воздуха этой квартиры, тоже были мне противны. Я их оставлял без сожаления.
Человек, которого я искренне считал своим другом, жалкий и съежившийся, потерявший весь свой компанейский лоск, испуганно вжался в стену.
- Извини, что так получилось, - пробормотал он, пряча глаза. - Я бы к тебе не стал приставать.
- Что?! - опять вскипел я. - Приставать? Отойди от меня!
Он, вообще-то, и не подходил. Но меня охватил такой гнев, что я задохнулся и стал на время беспомощным. Только бегство могло спасти от саморазрушения. Взгляд упал на его скрюченные пальцы, и меня передернуло. Неужели у всех у них пальцы такие? Рванулся к двери. Мужика от моего взгляда будто отбросило в сторону и вбило в стену. Победно усмехнувшись, я сломя голову бросился на свежий воздух, безошибочно отыскав выход в запутанных коридорах. В подворотне меня вырвало. Какой-то прохожий со страхом отшатнулся в сторону. И когда у меня кончились судороги и я сплюнул остатки желчи во рту, почувствовал такое отупение и равнодушие к себе, что подумал: "Самое время умереть. Досрочно".
Захотелось сесть на корточки и прислониться к грязной, оплеванной стене. Если бы не был в форме, так и сделал бы…
Рано утром, пройдя пешком полгорода, поднялся к себе в роту и прямо в одежде свалился на кровать.
Безусловно, Там всё поняли и опять ответили мне! Там тоже обладают чувством юмора. Он никуда не ушел, и Книга жизни еще не завершена. А это значит, что линия в любой момент может оборваться, ведь она зависит от Него и от миллионов других линий. Я понял, что у меня действительно нет повода расслабляться, а есть стимул - жить.

Я поехал к Марине, как сам для себя решил, чтобы просто проститься: по телефону это было бы невежливо после всех наших нервных отношений. Мне ничего от нее не надо было, поэтому чувствовал себя почти спокойно. Вошел с букетиком гвоздик в ее совершенно не страшную парадную, поднялся по мраморной лестнице. За ее дверью было тихо. "Даже позвонить спокойно могу!" - радовался я себе, удивляясь своим прежним страхам, смеясь над ними.
- Кто там? - как-то слишком радостно и слащаво прозвучал женский голос, наверное, ее матери.
- Я курсант, из училища, - ответил я и подмигнул сам себе.
- Тот самый? - удивленно воскликнула женщина.
- Ага, - согласился я, хотя она могла иметь в виду кого-то другого.
- Ой, подождите, я Марину позову.
Мне сразу не понравился ее голос: таким обычно все матери говорят, когда их ребенок - умница, когда распирает гордость и удовлетворение за него, когда он послушный.
Марина молча открыла дверь и сказала лишь: "Проходи". Так обычно встречают, когда в доме кто-то умер. Мне всегда казалось, что я не отличался проницательностью, но сейчас сразу все понял. На мгновение растерялся, но не дал себе расслабиться.
- Привет, это тебе! - улыбнулся я как ни в чем не бывало и протянул цветы.
- Спасибо, - равнодушно ответила она. - А мы как раз кофе пьем.
Конечно же, я догадался, что она не одна, но совершенно не ожидал увидеть за столом в зале того "индейца" из университета.
- Какие люди! - воскликнул я излишне эмоционально.
- Здравствуй, - поднялся он из-за стола, громко отодвинув стул.
В глубине квартиры упало что-то стеклянное и разбилось. И воцарилась тишина.
- Какими ветрами здесь? - продолжил я на той же приподнятой ноте.
Видя мою невозмутимость, Марина забеспокоилась, но она всегда умела владеть собой:
- Вы уже виделись, но не познакомились. Это Саша. А это Слава, мой друг.
Слово "друг" она произнесла так, будто сказала "коллега по работе", но все равно сердце у меня поплыло.
Мы еще раз с Сашей пожали друг другу руки и уселись за стол. Марина не знала, куда деть цветы, они ей будто жгли руку.
Вошла ее мама с подносом. Мы виделись с ней впервые, поэтому с большим интересом взглянули друг на друга. Она была гораздо ниже дочери ростом и несколько полновата. Мой приход ее явно обеспокоил.
- Как у вас успехи в учебе? - спросила она сладким голосом, наливая мне кофе. - Вам со сливками? Вот сахар. Берите печенье, не стесняйтесь. Марина нам с Сашей рассказывала про вас.
"Кажется, у этого индейца со своей будущей тещей медовый месяц", - подумал я.
- Мама, поставь, пожалуйста, цветы в вазу.
- Хорошо, Марина.
- Как дела? - спросила Марина, освободившись.
- У меня? - уточнил я. - Нормально. Послезавтра защита диплома и сразу же уезжаю домой.
- Уже послезавтра? Как быстро летит время!
Я пил кофе, и лично меня неловкое молчание не тяготило. Хорошо вспомнился тот день, когда Марина неожиданно пригласила меня на концерт. Конечно, у них уже тогда с Сашей были какие-то отношения. Видимо, не совсем крепкие, раз она решила подразнить его мной. А что, если она в тот день выбирала между ним и мной?
- Мне очень понравился тот концерт, - обратился я к Саше.
- Через неделю ждем Булата Окуджаву, - с готовностью поддержал он разговор. - С молодой супругой. Жаль, что уезжаешь.
Я пожал плечами: мол, ничего не поделаешь.
- Куда распределился? - спросил он.
- На Чукотку. Сам выбрал.
- А почему именно туда?
- Дальше просто ничего не было: Аляску-то продали.
Саша улыбнулся и так элегантно отпил кофе, что стало понятно: он рад, что ему никуда не надо уезжать, тем более на Север. Он немного переигрывал, изображая сочувствие моему поражению в любовном треугольнике: говорил излишне мягко и тактично, боясь ненароком, так сказать, поранить мое и так израненное сердце. Странно, но победителем чувствовал себя именно я.
В этом чужом семейном гнезде я был явно лишним. Совсем не хотелось напрягать их: в конце концов, Марина мне ничего плохого не сделала, а в том, что наши отношения не сложились, виноват был только я.
- Вообще-то, я проститься пришел, - обратился я к ней, - а то вдруг больше не увидимся?
- Хорошо, что пришел.
- Желаю вам с Сашей счастья!
- Это еще преждевременно.
- Очень вкусный кофе.
- Бразильский! - с готовностью заметила Маринина мама, стоящая за моей спиной на расстоянии одного прыжка.
- Ты бы, наверное, обиделась, если бы я уехал, не простившись.
- Да, конечно. Звони с Севера, мне будет очень приятно.
- Обязательно!
- Марина, идем проводим человека, - поднялся Саша.
Уже стоя в дверном проеме, пожал руку ему и Марине. Ее руку задержал чуть дольше. Дольше, чем требовали приличия. Я не боялся ее руки. Больше того, сжимая ее руку, я в ту минуту обладал ею всей, живо представляя, как, обхватив за спину, страстно прижимаю к себе, как мои пальцы безжалостно вдавливаются в ее кожу, как вхожу в нее. Она удивленно посмотрела на меня, и я ей улыбнулся, будто тайный заговорщик, наконец-то раскрывший свое истинное лицо. Показалось, что в ее глазах на мгновение промелькнуло отчаяние. А может, она просто так посмотрела куда-то сквозь стену.
Я впервые был с ней таким. Да и сам по себе был таким впервые. То, что жило во мне все эти пять лет и сопротивлялось, сковывая мою волю, не позволяя свободно и спонтанно действовать, вдруг освободило меня. Мое Я стало крепким и уверенным. Отчетливо понял, что с этой минуты я уже не мысленно, не в воображении, а в реальности могу делать именно то, что хочу - знакомиться, соблазнять, свободно и уверенно выражать свои эмоции и, вообще, быть непосредственным. И мне стало искренне жаль Марину, потому что ее с Сашей жизнь представилась сплошным питием бразильского кофе за идеально сервированным домашним столом. Я отчетливо понял, что если когда-нибудь вернусь в этот город, Марина, если захочу, станет моей любовницей. В этот момент я, пожалуй, впервые подумал о себе как о взрослом человеке - о мужчине.
Они провожали и махали мне рукой, оказав невиданную честь, до тех пор, пока я не спустился на этаж ниже. Потом дверь аккуратно захлопнулась. И когда меня накрыл шум Невского проспекта, я глубоко вздохнул и закурил. "Хорошая точка, - сказал себе. - Теперь меня уже ничего здесь не держит. Я свободен".

По привычке слился с толпой, но люди вокруг меня уже не были как на киноэкране. По привычке углубился в свои мысли, но, как это бывало раньше, не загородился тяжелыми шторами от окружающего мира. И в эту минуту понял, что напрасно жалею о "потерянных" годах в Ленинграде. Я не потерял эти годы, а накапливал в себе энергию уверенности. Мне необходимо было терпеливо ждать некоего скачка, перехода без траектории на совершенно новую ступень самоощущения. И я ждал, пусть и неосознанно. И если раньше высказывал свои мысли тихо, неуверенно и неубедительно, краснея от собственной дерзости, предпочитал молчать, но при этом не обязательно подчиняясь чужому мнению, то теперь, если и молчал, то это уже был намеренный отказ от суесловия. Теперь я мог решительно действовать в полном согласии со своим Я. Мы, наконец, соединились, созрев друг для друга. Я мог заговорить с каждым из этой многотысячной толпы, уже не боялся себя и поэтому стал видеть их по-другому. Они текли по отведенной им дороге навстречу своим закономерным событиям. В этом концентрированном потоке встречи были маловероятны, но вполне возможны. И я провоцировал их специально, спрашивая время у симпатичных девушек и солидных мужчин, но они, не задерживаясь, шли дальше. Мало было совпасть в одной и той же точке пространства и в одно и то же время. Должен был присутствовать какой-то третий фактор - видимо, основной. Нас, наверное, что-то должно было притянуть друг к другу и склеить. Одного моего желания было мало.
Благодаря Старику, я узнал, что такое - неслучайная встреча, ведь наше с ним знакомство не было случайным - это очевидно. И поэтому имел уникальную возможность проанализировать серьезно, не считая эти рассуждения пустопорожними, свой путь к этой встрече.
Если пересечение со Стариком было закономерным и встретиться с ним должен был именно я, то значит ли это, что все события, ведущие меня к этой цели, тоже были предопределены? Или могла реализоваться другая комбинация, которая также привела бы к этой цели?
Старик никуда не выходил из дома, поэтому вариантов нашей встречи было очень мало. Возможно, других вариантов просто и не было. Встреча произошла со снайперской точностью, что меня больше всего пугало. Значит, меня вели к ней?! Я считал, что совершал поступки самостоятельно и независимо, а, оказывается, четко следовал чьей-то воле. Если это всегда так, то чем мы тогда отличаемся от цифроподобных муравьев или каких-нибудь красных кровяных клеток, влекомых общим потоком по лабиринту кровеносных сосудов? Что тогда важно в жизни? Были бы мы счастливее в отсутствие предопределенности и при полной свободе? Или тогда наступил бы хаос?
Чтобы встреча со Стариком стала возможной, я должен был обязательно оказаться в Ленинграде, причем в конкретной точке города - далеко не самой посещаемой. Здесь все должно было быть точно. Но вот со временем встречи Те, кто Там, подстраховались: я появлялся под окнами Старика длительное время.
Поехать в Ленинград решил я сам: мне захотелось учиться именно здесь. Правда, хотел сначала поступать в гидрометеорологический институт. Ответы из института и из училища пришли в один и тот же день, и я, не сомневаясь, выбрал училище, где курсанты, получая такую же специальность, жили на полном государственном обеспечении. Но поступление не было автоматическим: пришлось целыми днями, жертвуя летом, сидеть над учебниками, готовясь к экзаменам. Значит, мало того, что все предопределено, так мы должны еще и сами работать для реализации чужого Плана?
Удивительно, но здание нашего Арктического факультета оказалось по соседству с институтом и студенты тоже подрабатывали дворниками в нашем районе. То есть если бы я даже поступил в гидромет, то встреча со Стариком все равно состоялась бы. Значит, судьба все-таки дает человеку варианты? Получается, что Ленинград в любом случае был обязателен, а вот училище, наверное, нет.
Работать дворником мне предложил Игорь, который узнал о вакансиях случайно от других курсантов, уходивших в рейс. В общем, все сложилось так, как надо. И кем-то уроненный бутерброд стал начальным звеном всей этой распознанной мною цепи.
Впрочем, порядок в мире таков, что какое бы событие ни произошло, оно всегда имеет свою предысторию, свои причины, свои подготовительные этапы. И на этом можно было бы успокоиться, если бы мне не стало доподлинно известно, что итог был кому-то известен заранее, а цепь событий, ведущих к этому итогу, складывается совсем не спонтанно.
Моя встреча со Стариком была явно организована. А как же тогда Марина, Катя, Алла, Рая, Дима? Они - допустимая случайность или необходимые условия моих каких-то прошедших или будущих закономерных событий? Или сами по себе - события? Или я сам стал необходимым звеном цепи их событий?
Только лишь о Рае, видимо, я мог судить вполне определенно. Она непосредственно связала меня со Стариком, а потом, выполнив эту функцию, превратилась в "отработанный материал". Но была ли необходимой близость с ней? Или это проявление моей свободы в пределах допустимых границ? Может быть, поэтому, опьяненный свободой, я подарил ей в том вонючем подъезде столько нежности, как будто был безумно влюблен в нее?
Какие-то эпизоды из Книги жизни я уже, надеюсь, смог прочитать, но многое узнаю потом, может быть, даже в те последние шесть дней, которые тоже со всей очевидностью не будут случайными: мне ведь предстоит обязательная встреча со своим подобием! Но этот юноша, который еще не появился на свет, и родители которого пока еще, возможно, тоже не появились на свет, будет, скорее всего, как и я когда-то, сам идти ко мне… Боже, ведь и его рождение уже предопределено! И для этого должны быть выполнены тысячи каких-то условий. Это какой же План надо иметь, чтобы все это организовать?! Какова цель всего этого Замысла, над выполнением которого нам всем приходится усиленно трудиться?
Всё в нашем мире связано и предопределено, и этот суперсложный механизм действует на удивление слаженно и исправно. Но сдается мне, что Книга жизни - слишком лестный для нас образ. Ведь практически невозможно заранее составить такой План с миллиардами взаимозависимых условий, даже если он упрощен принципом подобий и аналогий. Причем вся эта система - устойчивая и саморегулируемая! Это, наверное, только лишь при одном условии возможно: если наш мир является составной рабочей частью или отражением иного, более глобального механизма, который действует по своей заданной программе, кажущейся нам высшим разумом. Тот супермеханизм пока исправно работает, и мы выполняем для него конкретную функцию, которая и создает в нашем мире определенную направленность и заданность. Она диктует нам. И лишь мысли, воображение, сон утоляют нашу жажду свободы, дают нам выход без траектории из жесткой системы предопределенности.
Не удивлюсь, если тот более глобальный механизм, в свою очередь, - деталь другого, еще более суперглобального. И это, возможно, такая же цепочка, как атом - клетка - человек…
От этих размышлений голова шла кругом, как это бывало, когда задумывался о бесконечности Вселенной. Разум отказывался это воспринимать, а сердце отзывалось протяжной верхней нотой "до", которая таяла в этой самой бесконечности.

- Катя, это тебя! - крикнул в трубке где-то далеко бодрый и веселый мужской голос.
- Слушаю, - сказали близко-близко сквозь дыхание.
- Это Слава.
- Да, я сразу поняла.
- Ты ждала моего звонка?!
- Но ты же обещал.
- Да, конечно… Это был твой муж?
- Да.
- А я уезжаю.
- Спасибо, что позвонил.
- Катя, очень хочется верить, что мы встретимся вновь. Но если нам не суждено больше встретиться, то давай обманем Тех, кто Там? Пусть Они считают, что поставили на нас крест, а мы будем тайно звонить друг другу - специально. Исключительно по нашей собственной воле.
- С тобой опять что-то произошло?
- Неважно, но наш свободный голос обязательно должен звучать в этой Вселенной! Хотя бы голос…
- Да, я буду…
- Алло! Черт! Связь оборвалась…

Январь - 2004
Энгельс